18 сентября 2018

Ирина Кириллова

Спектакли петербургского НДТ.
Не грех пересматривать.
Они живые и дышат временем.
Нынешний сезон НДТ вдвойне юбилейный. Юбилей театра и художественного руководителя Л. Б. Эренбурга.
Вот и пересматриваю. Повод есть. Но думается и пишется, понятно, не «по поводу», а вот так — само собой. И еще, конечно, потому, что этот театр создает свой акцент в сегодняшней разноголосице театральных идей.

Неужели это вся жизнь?

«Ю»
Спектакль Льва Эренбурга
По мотивам пьесы О. Мухиной
Премьера: декабрь 2014 г.

Считанные повороты пути, вообще-то совсем непохожего на тот, о котором мечталось.

Пару разговоров, взятых «как есть», словно не тронутых (не обезображенных) интеллектом.

Страшная нищета коммуналки: газовая плита с духовкой, в которой прячут бутылку с дешевым алкоголем, убогая ванна за клеенкой (вечно кто-то из соседей рвется сюда, так что и вены вскрыть просто негде), прямоугольный стол в центре «кухни».

Вот и вся жизнь? Вот эта коммунальная кухня? Она и есть сцена?

А ведь оказывается жили так, что Шекспир «отдыхает» — до крайности смешно и трагично, невзначай, не нарочно, но редкостно театрально и сами того не ведали.

Спектакль «Ю» вышел пять лет назад по пьесе О. Мухиной, написанной в легендарные нынче 90е годы. Но не устаревает. Звучит как реквием. Становится все торжественнее. И все острее. Разом: злее и милосерднее.

Актеры и герои дают такую удивительную слитность, что все происходящее на сцене кажется одной ногой где-то там, в прошлом, тогда как другая уже шагнула в пропасть. Жизнь — игра, в которой столько отчаяния и упоения, что на трезвую голову не сыграешь.

На сцене НДТ всегда много «пьют». Пьют как-будто «по обстоятельствам», а на самом деле в романтическом порыве: с надеждой не просто так в пропасть свалиться, а успеть крылья раскинуть и мгновение «притормозить». Чтобы зритель почувствовал, как по настоящему срывает крышу от того, что — да, вот это вся наша жизнь и есть. Вернее — была.

Была такая Елизавета: в ней соль земли, перемешанная с пылью прожитых лет. Она — «ископаемая» женщина, уже немолодая, но все еще наивная, таких больше нет. Антигламур — даже и по советским меркам. Обувь на «низком», грубоватая юбка, похожая на сапог, мешковатое пальто с воротником-шалькой, из-за которого «бабушкин» белый шерстяной платочек некрасиво торчит и свешивается сзади, потому что все время не до него — то ли одела второпях, то ли снять не успела. И ходит она — звучным и не изящным шагом. Но актриса Ольга Альбанова дает этой Елизавете то, что дает всем своим героиням — неиссякаемую силу женственности. В контексте исторического времени такая сила сама по себе — почти парадокс.

Муж Елизаветы — Степан оглушен. Это какая-то контузия, которую он, возможно, получил на фронте, а, возможно, фронт — был лучшей частью его пропитой, забитой, никчемной жизни. Сергей Уманов играет своего Степана так, что возникает совершенно необыкновенное марево из бреда и яви. Он часто держит глаза «в пол» от стыда или от нутряной опрокинутости: потерял, не нашел, ищет, хотя вроде давно забыл, что искал. Он жив еще — вот что удивительно. Жив с наивным, почти детским, обезоруживающим чувством безнадежности и с истовостью солдата.

Инвалид Барсуков, когда-то ухажер Елизаветы — он до сих пор заставляет Степана нет-нет и «взревновать». Правильно. Еще бы. Живучесть инвалида имеет такую силу обаяния! Артист Кирилл Семин в этой роли работает почти не выбиваясь на первый план — каждым выходом на сцену он аккомпанирует, он дает «пасс» с таким потрясающим знанием глубокого «тремоло» всех обитателей этой «кухни». Он размахивает костылями-крыльями, складывая их в явном подобии умирающему лебедю. Смешно и страшно. Жестоко и все-таки сентиментально. Такая «хореография» — всему и всем сообщает частичку инвалидности, подбитости не станцевавшейся жизни.

Пьеса превращается в либретто. Смыслы спектакля далеко улетают от фотографически точных фактур. Обстановка, фасоны, манеры — все становится рисунком графически четким и пронзительным, подвижным, заряженным бурей встающих за ним страстей.

Звучит Чайковский, Рахманинов и «шлягеры» прошлого века. Музыка спектакля возникает документально, как звук радио «Маяк» на советской кухне, но все-таки абсолютно возвышенно. Незатейливые сюжетики в духе какого-то неореализма или даже вполне модернистской драмы превращаются в такую взбесившуюся правду, в которую трудно поверить. Впрочем, какая уж вера на этой уставшей и грешной Земле.

И когда гибнет Андрей (Евгений Карпов) — домашний поэт, спьяну сорвавшийся с крыши, невесть кто заметает в совок его прах и спускает в уборную вместе с прощальной запиской, написанной в стихах.

И когда в исступленном желании забыться незадачливый Сева (Вадим Сквирский) желает урвать у жены Андрея немного «плотской любви» на кухонном столе — он натягивает противогаз, изображая почти первобытную страсть, забытую людьми.

И еще ко всему этому вселенскому бедламу, как последняя беспардонность, как клоунская реприза в цирке — красной нитью крепко пришита история подростка, сильно нездорового юноши. Этот юноша — сын инвалида Барсукова, не то чтобы страдает ДЦП. Наоборот, вовсе не замечает, не знает своей болезни. Он хочет веселиться. Он, глупенький, даже хочет любви. В синих спортивных штанах и парадно белой рубашке, с вязаной шапочкой, криво сидящей на голове, он все норовит прибавить «приключений» окружающим. То имя возлюбленной нарисует в ночи на Красной площади, то неуемно радуется после встречи в «борделе», где дешевые ласки он принял за настоящую нежность. Николай в исполнении Андрея Бодренкова отвечает в спектакле за балаган. Балаган, в котором все мы играем невпопад никому, наверное, ненужные роли. Никому, кроме нас самих.

Обыкновенные, заурядные, все они: Елизавета, Степан, инвалид Барсуков со своим навсегда нездоровым сыном, и Андрей, и Сева, и еще две девушки-сестры — все ютятся под грандиозной вывеской, символически не влезающей в это эпохально-бытовое и узко-театральное пространство: СКИЙ НАРО. Это, конечно, прямая отсылка — во времена, едва минувшие или не минувшие вовсе. Так, чтобы было понятно: они — всей массой и по отдельности — они и есть весь тот народ. А заодно и этот — сидящий в сегодняшнем зале.

Режиссер Эренбург сгущает время до ощущенья полного безвременья.

Гибнущая «коммуналка» — миф. Он преследует нас, является нам в бреду. Все бредовое и хмельное здесь кажется поколенческим, схвачено так точно и пережито так искренне, что возникает странное чувство почти любованья жизнью. Но поверх всего этого или, наоборот, в самой гуще, в самой глубине неотвратимо действует другое — жестокая концентрация вредных веществ, исключающая всякую жалостливость. Тут секрет особой «травматичности» этого спектакля.

Неужели это вся жизнь?

Противоядие, однако, возникает из самого яда (можно читать — из ада). В коммуналке, как обычно, живет всеми забытая, а это значит для сцены — никем невидимая Женщина — соседка. Она, наверное, давно выжила из ума. Призрак сумасшедшей старухи дан предельно реалистично, и даже — в границах быта. Что, собственно, совершенно неважно. Потому что границ никаких в этом «Ю», почти по-булгаковски, нет.

Старчески широко расставляя ноги, корявая и нелепая, она появляется на сцене из «уборной» в сопровождении звука сливающейся воды. Едва ли не главный фокус спектакля в прощальном монологе Женщины — Хельги Филипповой. В монологе — безукоризненно жизненном и виртуозно театральном. Помолодевшая, грациозная, полная сил она кричит в телефонную трубку с оборванным проводом тому своему — единственному, кричит о невозможной любви, чудным красивым голосом перекрывая звуки орудий и взрывов, грохот воздушного боя, рев мотора в «пике», кричит, чтобы он не сдавался, кричит, что жива, что спаслась от войны, от репрессий, от лагерей, что «копыта» ленточками резали и жрали, что…

Короткий монолог — тоже бред, воспаленный, горячечный. Он плавит реалии, путает факты. Но в гибнущей коммуналке жалкая старуха, способная вызвать чувство брезгливости, действует как эссенция народного безумия, заставляющая снова и снова твердить «неужели это вся жизнь?», твердить с чувством жестокого, последнего, сумасшедшего протеста.