12 марта 2018

Александр Платунов

Кабинет доктора Диденко

Может быть, мне просто нравятся обновленные интерьеры «Приюта», напрочь лишенные бутафорской помпезности старых театров. В таких стенах должны идти современные стильные модные спектакли. Такие, какие делает, например, Максим Диденко

Максим Диденко

На этой неделе театральные пути привели меня снова в «Приют комедианта». Может быть, мне просто нравятся обновленные интерьеры «Приюта», напрочь лишенные бутафорской помпезности старых театров. В таких стенах должны идти современные стильные модные спектакли. Такие, какие делает, например, Максим Диденко. Режиссер с яркой творческой биографией, поставившей несколько нашумевших спектаклей — «Земля», «Конармия», «Ленька Пантелеев», «Черный русский», он уже, кажется, создал свой авторский стиль, в котором соединяются постмодернистский гротеск, хореографическая пластичность массовки, музыкальность и технологичность. Под технологичностью я подразумеваю не столько использование современной техники, сколько наличие набора наработанных приемов освоения достаточно разнообразного драматургического материала — будь это Гоголь, Бабель или сценарий старого фильма «Цирк». Технологичность подразумевает конвеерность, плодовитость, поэтому ставит Диденко много…

«Собачье сердце» он выпустил в «Приюте комедианта» уже полгода назад, но дошел я до него только сейчас — никак не случались обстоятельства. Может, оно и к лучшему. Премьерный спектакль часто прощаешь и за некоторую несыгранность, и за неровный ритм, даже за технические накладки — дескать, поиграется-приладится. А, на самом деле, кто знает — приладится ли… Да и публика премьерная мешает чистоте восприятия — друзья и родственники артистов с радостью подхватывают малейший повод для смеха и аплодисментов, подстегивая в зрителе нормальное стадное чувство воодушевления. Но когда спектакль идет в режиме репертуарного проката полгода, то уж, извините-подвиньтесь, никаких ссылок на нехватку репетиционных точек и болезнь артистов никто слушать не будет. А друзья-артисты, чьими бодрыми голосами был наполнен премьерный зал, разбегутся по своим премьерам-репетициям. И наступают часы истины….

Уверен, что подавляющая часть заполнившей камерный зал «Приюта» публики, видела наипопулярнейший фильм Владимира Бортко по повести Булгакова. Отечественное телевидение, захлебнувшееся в ретро-экстазе, крутит его с завидной частотой. Совершенно не намерен обсуждать то и дело обсуждаемую проблему схожести «Собачьего сердца» Бортко с вышедшей ранее итальянской экранизацией. Ну, даже если и похож! Фильм Бортко от этого не менее прекрасен для меня лично и уверен — для подавляющего большинства его видевших. А какой актерский состав! Окружающие меня и далекие от театра люди то и дело цитируют тексты фильма с интонациями игравших там артистов. Благодаря фильму булгаковские фразы разошлись на пословицы и поговорки — и про разруху в головах, и про то, что не стоит читать до обеда советские газеты и про господ в Париже. Ну, а фраза — «Театр — это дуракаваляние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна» — просто стала сутью выступлений многих ответственных товарищей нынешнего дня и даже целых судебных заседаний. Нет, такие рукописи (и отцифрованные киноленты) не горят!

«Собачье сердце», реж. В. Бортко, 1988 г.

Сами понимаете, что самое страшное — рассказывать анекдот, который все уже знают. И знают даже — после какого слова надо смеяться. С первых минут «приютовского» спектакля режиссер бросается в отважную схватку с этим самым зрительским знанием «как надо». Появляющаяся в проекции на продольных жалюзи занавеса-экрана дата становится определяющей для эстетики спектакля: 1924 год. Эпоха экспрессионизма, немого кино и кабаре: дергающиеся кадры кинопроекции, марионеточность движений персонажей, стопкадры крупных планов, малиновой бархат занавеса, на фоне которого возникают вставные номера… В этой пульсирующей киносполохами экстатической обстановке и должны водиться всякие Франкенштейны, доктора Калигари и профессора Преображенские. Да, да, через запятую. А чем он собственно лучше? В исполнении Николая Чиндяйкина профессор Преображенский лишен всякого «евстегнеевского обаяния» — плотный, брюзгливый, деловитый — дорогой доктор по интимным проблемам, сами понимаете, только для состоятельных товарищей из верхов и их стареющих подруг. Под стать ему и окружение — маниакальный кинокрасавец-злодей Борменталь Федора Климова, марионетки-горничные Зина и Дарья Петровна (Вера Латышева и Ульяна Фомина), затянутые в черную униформу фурии революции Швондер и Вяземская (Гала Самойлова и Дарья Румянцева) — какая разница какого они пола, если все — всё-равно товарищи! Для полноты картины нельзя не упомянуть снующее туда-сюда и читающее заунывным голосом стихи Блока чучело Совы (неузнаваемые под маской Дарья Румянцева или Вера Латышева) — в повести Булгакова ей отведено куда более скромное место. В течение первого акта эта «диденковщина» движется, звучит, ходит, пускается в пляс, спорит о чем-то, озвучивает кино, снимает кино, снимает сам спектакль, и прочая, и прочая, и прочая — честно признаемся, с разной степенью успеха и интереса…. А взгляд не оторвать от того, кто не произносит ни слова.

Но главным впечатлением этой театральной недели для меня все-таки стал Шариков Филиппа Дьячкова

Филипп Дьячков играет Шарикова в очередь с Ильем Делем. Оба уже известные артисты, звезды молодой петербургской сцены. И я, конечно же, приду посмотреть и на Илью. Но главным впечатлением этой театральной недели для меня все-таки стал Шариков Филиппа Дьячкова.

В течение первого акта Дьячков, действительно, практически не произносит ни слова, он же пес, Шарик. Обнаженное тело в ржавых трусах, испачканная физиономия и всколоченные волосы — жизнь Шарика не баловала. Но здесь, у Преображенского, псу хорошо. Дьячков минуты три играет это «хорошо», отвернувшись от зала, только мускулами спины. Зашуганный пес млеет от непривычного комфорта, не зная еще, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Он еще дергается от резких движений окружающих, еще забавно трясет башкой, ожидая подачки, но верит-верит-верит им. Собачьего в нем скоро останется не так много, но рабское — навсегда. Психология безмолвного пса куда более человечна, чем «отсинкопированные» характеры сошедших с киноэкрана плоских персонажей, поселившихся в Колубоховском доме. Он — живой, они — виртуальны. И еще задолго до преображения Шарик Дьячкова тоскливо и пронзительно смотрит в зрительный зал, словно пытаясь понять, а есть ли там кто-то живой, не созданный фантазией режиссера Диденко.

Сцена из спектакля: Шариков - Филипп Дьячков, Швондер - Гала Самойлова

Процесс превращения в человека для Шарика мучителен, тело бьется в конвульсиях, жилы выворачиваются в безмолвном крике, его еще не раз будет передергивать потом от этих жутких воспоминаний…. но во втором акте он уже стоит на своих двоих. Хам, плебей, гопник, вылитый Клим Чугункин, гипофиз которого пересадил Шарику зловещий экспериментатор Преображенский. Дьячков очень точно и лаконично играет опьянение примата от открывшихся возможностей — вот и рука пошла в ширь, и рост вдруг открылся, и рот кривится в полузверинном оскале. Только взгляд прежний — долгий пронзительный тоскливый взгляд существа, играющего чужую роль. Это Шарик смотрит на Чугункина. Ну, и на нас… В старые добрые времена, когда в театр еще действительно ходили, на такие роли театралы ходили смотреть отдельно, как на бенефис.

Ну, а вдруг он, зритель, потянется к полке и снимет оттуда том булгаковской прозы. И я тихонечко выйду, плотно закрыв дверь. Т-с-с-с…. Опыт продолжается

В программке к спектаклю что-то написано о столетии Великого Октября, перестройке и новом человеке. Наверное, «Собачье сердце» к этому всему имеет какое-то отношение. Как спектакль об эксперименте над человеком вообще, изначальной ущербности этого эксперимента и ответственности тех, кто берет на себя право такие эксперименты над человеком и человечеством производить. И обо всем этом Булгаков — автор «Адама и Евы» и «Мастера и Маргариты» — писал, и в «Собачьем сердце» тоже, да-да. Но все ж не стану осуждать вчерашнего зрителя, вернувшегося после «Приюта» домой, уютно устроившегося на мягком диване и включившего диск с фильмом Бортко. Я, пожалуй, даже и присяду рядом с ним в ожидании любимых сцен. Ну, а вдруг он, зритель, потянется к полке и снимет оттуда том булгаковской прозы. И я тихонечко выйду, плотно закрыв дверь. Т-с-с-с…. Опыт продолжается.