Триумфальная арка

Лавры Сергея Паршина

Беседовал Александр Платунов

Артиста Александринского театра, народного артиста России, лауреата Государственной премии РФ Сергея Ивановича Паршина зрители не просто знают — его любят. Есть в его актерской, да и в человеческой натуре несомненный позитивный заряд. Кого бы он ни играл — от солдата Ивана Варежкина в популярной телевизионной «Сказке за сказкой» до Федора Протасова в Александринском театре — во всех его работах, отличающихся вдумчивостью и достоверностью, всегда есть особое обаяние доброты и узнаваемости, будто встречаешься с родственником или близким другом. И в нашей беседе Сергей Иванович такой же: вопросы слушает внимательно, отвечает после некоторого размышления, но очень искренне и эмоционально. Мы намеренно не говорили о его большой общественной работе в качестве председателя Санкт-Петербургского отделения Союза театральных деятелей России и секретаря СТД. Куда важнее было понять, как формировалась актерская индивидуальность Сергея Паршина, на каком личностном фундаменте построены десятки его сценических и экранных образов.

— Сергей Иванович, расскажите о том, как все начиналось, о своих первых шагах на сцене.

— Было это в эстонском городе Кохтла-Ярве. Родители мои были шахтерами — в нашем роду людей, связанных с театром, не было вообще. У меня поначалу не складывались отношения с нашей классной, которая преподавала русский язык и литературу. Как-то нам дали задание выучить любое стихотворение вне программы, я взял отрывной календарь (мать называла его «численник»), оторвал листок и вижу на обороте стихи Эдуардаса Межелайтиса — был такой советский литовский поэт, по-моему, даже лауреат Ленинской премии. Там были стихи «Скрижали времени», я прочел и мало что понял, но этот ритм, слог меня увлек и я его выучил. И на уроке литературы прочитал его «с выражением» — в классе молчание, учительница удивленно на меня смотрит.

На следующем уроке снова вызывает меня и просит его еще раз прочитать. Я прочитал, но не заметил, что дверь в класс приоткрыта, а за ней стоит Александра Александровна Розитис. Она была ленинградка, блокадница и вела у нас драматический кружок, она услышала все это и после уроков встретила меня, схватила за руку и сказала: «Пойдем!» Она была женщина властная, курила «Беломор», ярко красила губы, строгая такая была — она-то меня почти силком и затащила в драмкружок, сразу дала одну роль, потом вторую… Так и получилось, что помимо того, что я тогда достаточно серьезно занимался лыжным спортом, стал ходить в драмкружок и втянулся…

— А сами-то вы видели настоящий театр тогда?

— Александра Александровна проявляла в этом деле большую чуткость — на каждых каникулах возила нас в Ленинград, в Таллин, в Москву, благодаря ей я посмотрел много спектаклей: в Москве мы смотрели «Медею» с Аспазией Попатанасиу в Театре Моссовета, а здесь были в БДТ, в Пушкинском, в Театре музкомедии, в Театре имени Ленсовета. Она нас в этом отношении воспитывала очень интенсивно, спасибо ей — впечатления остались на всю жизнь. Я тогда впервые увидел и Алису Фрейндлих в «Пигмалионе», и знаменитый спектакль «На дне» с Николаем Константиновичем Симоновым (когда я потом в Александринку пришел, то играл маленькую роль в этом спектакле). Такая обойма великих артистов была в этом театре: Симонов, Толубеев, Мамаева, Екатерининский, Колосов…

Таким образом, когда я приехал поступать в Институт имени Лесгафта, вместо этого пошел в Театральный институт к Василию Васильевичу Меркурьеву и Ирине Всеволодовне Мейерхольд, которые для меня сделали все в творческой и не только творческой жизни, особенно Василий Васильевич… Из театрального меня пытались вытащить в Лесгафта наши знаменитые лыжники Павел и Алевтина Колчины, но не получилось: театральное искусство взяло меня в свои крепкие объятия, и я до сих пор ему служу. Помню свой первый выход на сцену Александринки — наш курс был занят в спектакле «Последняя жертва», который поставила Ирина Всеволодовна. Такая гамма чувств — и страх, и голова кружилась от волнения…

«Ревизор»

— Говорят, Ирина Всеволодовна нередко вспоминала своего великого отца и его методы…

— Мы занимались биомеханикой! По-моему, единственные в Советском Союзе! Занятия биомеханикой не приветствовались официально и даже неофициально — в стенах нашего института многие педагоги, особенно педагоги Георгия Александровича Товстоногова, рекомендовали своим режиссерам не подходить даже близко к дверям, за которыми идут занятия по биомеханике. Наш курс занимался всеми этими упражнениями знаменитыми, это было очень интересно, и я никогда не забуду, как во время занятий в дверях всегда торчали головы актеров и режиссеров. Все это свежо в памяти, некоторые упражнения могу даже повторить, хотя и с трудом…

— Но вряд ли вам это пригодилось, когда вы попали в Александринский театр в его, так сказать, традиционный период?

— Как вам сказать… Были постановки, несмотря на традиционность, другого плана. Помню «Унтиловск» режиссера Николая Шейко — Министерством культуры он был признан одним из лучших спектаклей, мы даже премию получили в размере 300 рублей! Потом были постановки Арсения Овсеевича Сагальчика, недавно ушедшего от нас. Были эксперименты достаточно смелые, Александринка всегда этим отличалась, это не Малый театр все-таки. Тут можно вспомнить того же Мейерхольда, его дореволюционные и более поздние постановки. Биомеханика даже помогала нам, и уж точно ни в коем случае во вред это не шло.

— Я посмотрел на список ваших работ и удивился количеству режиссеров, с которыми вы работали, и тому, какие они разные. Вы сами себя приверженцем какого направления или школы считаете?

— Я работал с режиссерами самых разных направлений, у каждого были свои концепции и взгляды на постановку, пьесу, драматургический материал. Я как-то со всеми сживался, старался их услышать и делать то, что они требуют. Такая актерская гибкость. И Валерий Владимирович, когда пришел и сразу дал такую роль (я даже не мечтал о Городничем), мы многое перепробовали, дошло до того, что с полуслова друг друга стали понимать. И после «Ревизора» был ряд работ с Фокиным, с режиссером Андреем Щербанем, и тот же Теодорос Терзопулос… Да у нас, наверное, сама сцена помогает — актеры достаточно гибкие. Это отмечал Фокин — он же шел в труппу, в которой вроде бы все закостенело и неоперабельно, а оказалось, что нет, актеры слышат, актеры перестраиваются, актеры могут работать и в этом жанре, и в другом: буффонада, комедия, трагедия — что угодно. Я это называю ленинградской школой.

— У вас есть представление о том, что вам надо сыграть помимо того, что предлагается?

— Во-первых, я никогда не мечтал сыграть Гамлета, в отличие от большинства артистов…

«Ревизор»

— Ну, может, вы Клавдия хотели сыграть?

— Клавдия мне предлагал сыграть Горяев в том спектакле, где в итоге играл Саша Баргман, но я в то время на короткий срок уходил в БДТ по приглашению Кирилла Юрьевича Лаврова — там не сложилось, потом уехал в Болгарию дублировать на русский язык сериал «Просто Мария», потом вернулся в театр… А на самом деле я всю жизнь мечтал сыграть Макара Нагульнова в «Поднятой целине»: мне это до того близко, я так его понимаю — еще со времен школьной программы. Я видел Луспекаева в этой роли, но, видимо, уже не придется никогда, время не то.

Актер — лицо подневольное: тебе дают роль и ты обязан ее сыграть. Правда, был единственный случай в моей жизни творческой, что я отказался от роли: в «Теллурии» отказался участвовать, но по моим внутренним причинам. Я много раз брался за произведения Сорокина, но больше 5-10 страниц прочитать не мог. Взяв себя в руки, прочел «Теллурию» от начала до конца — полное отторжение. Я пошел к режиссеру Марату Гацалову, часа два с половиной мы с ним разговаривали, я его убедил: не мое! Я бы не смог, наверное, спокойно жить после этого…

Сейчас в театре ничего не делаю, моя последняя работа была с Терзопулосом в Беккете, кроме этого мы сделали поэтический спектакль к Году литературы на Новой сцене — очень хороший материал, зритель принял его хорошо и мы решили играть его раз в месяц. Начинаю работать с Эрой Зиганшиной в «Приюте комедианта» над «Старомодной комедией» Арбузова — для старшего и среднего поколения это будет интересно, не знаю, как воспримет это молодежь… Конечно, там другое, советское время, но отношения-то людей не изменились, а какой текст, какие диалоги, юмор, как образы выписаны — просто играй не хочу, получай удовольствие. Арбузов такой автор, что вроде глубокий философский текст, но в то же время очень простой для актерского восприятия, сам подталкивает к действию на сцене.

Самохин — фильм «Лейтенант Суворов» (2009)

— Участие в проектах «на стороне» свидетельствует о том, что у вас есть ощущение недостаточности актерской?

— Есть. Время проходит, и я чувствую, что могу еще сделать много, но после Беккета ничего не делаю. Я отказался от роли в «Живом трупе» — не по каким-то причинам несогласия, нет, я с удовольствием ее играл, но почувствовал, что уже стар для этой роли. Ему там 40 лет, мне — 63 года, я нахожусь все время на первом плане… ну, что хочешь делай, но зрители все видят: у меня партнерши молодеют, уже четвертая Маша появилась, а я все седею и старею… Я подошел к Валерию Владимировичу и говорю: так и так. Он ошарашен был, естественно, но согласился, и появился новый вариант спектакля — с Семаком.

— Вы играете в основном положительных героев, как много в ваших героях вас?

— Банальность скажу, но нам еще педагоги говорили: надо к герою идти от себя и оправдывать его для себя, каким бы он плохим ни был. Я стараюсь это делать. В кино дважды сыграл сугубо отрицательных героев: в одной из первых серий «Улиц разбитых фонарей» играл просто преступника и в сериале «Чистая проба» играл бывшего учителя химии — пенсионера, который изобрел способ очистки золота, попал под власть золотого тельца и начал творить такое… внешне обаятельный, он оказался таким монстром, что не пожалел даже собственного сына. Мои приятели, которые смотрели сериал, говорили: ты такая сволочь оказался, тебя убить мало. Отрицательных героев играть интересней.

А вообще, нет абсолютно положительных образов, разве что Иисус Христос… Тот же Нагульнов — он же сложный. Считаю, что и положительный герой должен быть сложным. Он может быть честным, порядочным, но… У него могут быть какие-то неурядицы в быту, в семейной жизни. Он может пойти на какой-то компромисс ради высокой цели. Он может наступить в какой-то момент на горло собственной песне, зная, что этим спасет кого-то… Для меня противоречивый образ гораздо интересней выхолощенного однобокого героя.

— И какая же из ваших ролей самая любимая?

— Очень люблю Городничего, правда, люблю. Отрицательный? Отрицательный! Как Гоголь пишет: «Постаревший на службе, но очень нужный человек». И в то же время обаятельный. Такой хозяин-душка, но где-то может быть и с металлом в голосе, чтобы приструнить своих, не по его воле доставшихся ему членов коллектива. Он работает с теми, кто его окружает, он понимает душой, что неправильно, он по-своему несчастлив — жена вот такая, дочку никак не устроить. Поэтому я пытаюсь в чем-то оправдать его, но и в нем одновременно могут проявиться почти сталинские ноты…

Все время вспоминаю тот самый «Унтиловск» Шейко, я там играл Илью Редкозубова. Это ставили в советское время, и там был такой текст, который непонятно как было трактовать. Герой говорит: вот снег идет, комсомольцы на лыжах куда-то идут, а куда идут — не знают… За эту фразу можно было и по шапке получить. Там таких было много вещей. Для актера играть в подобном материале — счастье, а играть в материале, к которому душа не лежит, тоже приходилось: ты актер, иди и оправдывай, какой бы материал не был. Я часто видел плохие спектакли в режиссерском отношении, но с прекрасными актерскими работами.

И еще один мой личный критерий: если мне хочется идти туда, к ним, на сцену, хочется оказаться с ними рядом в этом спектакле, — это мое. Шел на «Тихий Дон» Гриши Козлова и думал: спектакль идет восемь с лишним часов, я с ума сойду. И на едином дыхании посмотрел, у меня несколько раз был ком в горле, даже потекли слезы — сидел и рукой прикрывался, чтоб никто не видел. И мне захотелось туда, к этим ребятам: там такая стихия, они, наверное, даже многие не понимают, что делают, на них просто с неба луч упал и они стали делать то, что надо. Вот это дорогого стоит. Я даже подошел к Козлову и говорю: «Гриш, ну возьми меня в какой-то спектакль с твоими ребятами». «Сереж, да, конечно»… но так и обещает. По-моему, я так помру, и не состоится ничего.

«Живой труп»

— Есть ли у вас кумиры в профессии?

— Актеры, которые оставили след во мне, были, только их уже давно нет: Павел Борисович Луспекаев, Николай Константинович Симонов, к которому, надо сказать, неоднозначно относились из-за манеры его существования на сцене — он все-таки был единственный в своем роде. Конечно, мой мастер Василий Васильевич Меркурьев — он был божественный актер, великий. Мне нравились Евгений Яковлевич Весник, Владимир Кенигсон, Никита Подгорный, и в БДТ целая когорта: Павел Панков, Кирилл Лавров, Владислав Стржельчик. Еще Олег Даль, Михаил Ульянов. Многих можно назвать.

— Какое качество в актере вы больше всего цените?

— Органичность, органика — это одно из самых главных качеств актера. Когда человек выходит на сцену, большинству зрителей видно, каков он в жизни. Сцена это показывает. Если ты в жизни нормальный, честный человек, то и в ролях это видно. А если ты, извините меня, подонок и сволочь в жизни, то какого бы ты положительного не играл, это все равно проявится, хоть в чем-то: в мимике, в жестах, в подаче текста — где-то сущность человеческая обязательно проявится.

Мы в свое время с Андрюшей Толубеевым говорили о Кирилле Юрьевиче Лаврове, и он сказал, что состоятельность актерскую и человеческую среди нашего брата актера надо мерить лаврами: один лавр, два лавра, пять… вот такая шкала, которая есть в жизни и в профессии. Как верно он подметил — в лаврах, но не тех лаврах, которыми чемпионов венчают, а в лаврах от фамилии Лавров.

А потом, актер должен быть талантлив. Способных актеров много, но важно, как актер работает над собой: если трудится как вол, то он свой талант, как драгоценность, огранке предает, он начинает сверкать разными сторонами и качествами все ярче и ярче. Способный человек может стать талантливым, но на это нужен неимоверный труд.

— А как вы после актерских трудов отдыхаете?

— Для меня пойти в лес или на рыбалку хотя бы на день-два — значит набрать силы на месяц-полтора. Мне не надо ни Африки, ни Турции — «не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна»! Очень люблю среднюю полосу — пойти в лес, даже обнять березу и постоять немного, ощутить градус теплоты — есть холодные, есть теплые. Могу ходить километрами по лесу и не устаю, а когда возвращаешься домой, это такая приятная усталость… А если еще наберешь корзину большую грибов, потом до полуночи сидишь, чистишь их, варишь, складываешь в морозилку… А потом зимой или в Новый год, особенно после трудного спектакля, достанешь их и на сковородку с подсолнечным маслом и поджаренным лучком, а потом сметанки добавить туда, да под рюмочку холодненькой запотевшей водочки — это праздник, так становится хорошо на душе. И начинаешь оживать…