Путешествие из Петербурга в Москву

Дым Отечества

О премьере «Горе от ума» в театре «Школа драматического искусства»

В начале лета театр «Школа драматического искусства» представил Москве премьеру «Горя от ума».

Грибоедовская комедия в постановке Александра Огарева вернула свои гениальные комические свойства. Пьеса довольно долго оставалась пораженной в жанровых правах: ум в отечестве нашем всегда так безнадежно связан с горечью и горем, что было не до смеха. Пожалуй, с тех пор, как герой Юрского в спектакле Товстоногова упал в обморок в финале, обжегши себе руку свечой, вроде как и неловко стало смеяться…¹

Но в спектакле Александра Огарева зрительный зал дрожит от смеха, волны смеха захлестывают сцену, бродят меж сценой и залом. Давно не было слышно в нашем театре такого умного смеха, считывающего сценический текст, как меломаны считывают партитуру в опере. Грибоедовский стих будто окатили дождем — он промыт, как стекло, сверкает всеми своими колкостями, сарказмами и остротами, всем своим бисером и жемчугами. И ничего этому тексту не делается — будто не играют его два века, заиграв «до дыр», будто только вчера он вышел из-под пера молодого гения.

Спектакль, сыгранный с московской горячностью, обжигающей энергией и остротой, словно мчится по сценам великой комедии, как по первому снегу — с колким и морозным чувством первооткрытия. Между тем он наполнен реминисценциями, художественной памятью, прошит культурными отсылками, как золочеными стежками. В нем много музыки: Шопен, Шуберт, Брамс, Чайковский и, конечно же, вальс Грибоедова, вдруг переходящий в джаз. …То и дело вспыхивают видеокартинки по стенам дома. Это Серов, Петров-Водкин, Серебрякова… Не спектакль, а энциклопедия русской живописи. Петрушка (Николай Гонтар) в начале пьесы заметил, что тут у нас «множество гостей всякого разбора». Так вот гостей-то режиссер подсократил, зато наполнил спектакль картинками, с которыми у героев то и дело возникает остроумная перекличка.

Вадим Гаевский писал в книге «Флейта Гамлета»: «На нынешней сцене уже невозможно представить необразумившегося Чацкого, который падал бы без чувств в финале спектакля».² Почему же нельзя? Чацкий в исполнении Ильи Козина не может образумиться в течение всего спектакля. Он влетает на сцену в белом свитере и шляпе, с распущенными длинными волосами — такой вольный европейский хипстер. Чацкий с черным парусником в руках — чуть ли не пират Карибского моря, и он, смятенный, разумеется, просит бури. И эту бурю в доме Фамусова устраивает по полной программе. Он бросает в лицо всем стих, облитый, как водится, горечью и злостью. Он сносит фигурки с шахматных досок, но с тем же подростковым гневом готов снести и живые фигурки людей, да и всю эту старую уютную Москву. А Москва так чудесно услаждала себя перед его приездом любовными утехами под звон церковных колоколов и пение домашнего сверчка, под флейту и рояль, Петрушкину гармошку, вокализы девиц-красавиц…

«Наплевал всем в глаза и был таков», — написал о Чацком сам Грибоедов. Но он же отметил: «В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека». Кто же этот единственный? Пушкин, как все помнят, не считал Чацкого умным — умным он считал автора. Режиссер спектакля на роль здравомыслящего человека твердо выдвигает Фамусова.

Известна тоска Анатолия Васильева по большим артистам.³ Глядя на Фамусова в исполнении Игоря Яцко, понимаешь: так вот же он — большой артист!

Его Фамусов вовсе не старик! Он молод и темпераментен, знает цену жизни, крепко держит ее в руках — ну, примерно, как прыткую горничную. Лиза подтвердит: в этом Фамусове запасов веселого тестостерона хватит на дюжину молодцов. Здесь все по его расчету (вот даже: «Я должен у вдовы, у докторши крестить. Она не родила, но по расчету по моему: должна родить!»). И напрасно Лиза старается подкрутить часы. Все равно в этом доме время диктует барин. И если дом Фамусова и сама Москва не обрушатся, устоят к финалу, так это благодаря Павлу Афанасьевичу, его звериному инстинкту.

Фамусов встретится с Чацким как с ровесником, пылко примет странника в объятья: «Здорово, друг! Здорово, брат!» И так же пылко от него отшатнется: да он карбонарий, опасный человек! да он властей не уважает! — словом, креакл, пятая колонна!.. и возьмет дистанцию.

Чацкий вернулся таким же, каким покинул Москву три года назад, почти тинейджером. «Спешу к вам, голову сломя!» И ведь действительно — «сломя»: не видит и не слышит никого, кроме пылкого себя, вооруженного к тому же гениальным грибоедовским текстом. Его парусник не чувствует ни волн, ни берегов, то и дело идет на таран — быть беде!

По воле Софьи Чацкий становится шутом. «А, Чацкий, любите вы всех в шуты рядить, угодно ль на себе примерить?» Режиссер расставляет ему иронические ловушки, словно капканы. Он то и дело безжалостно снижает его лирику и пафос, устраивает Чацкому серию дуэлей — с Фамусовым, с Молчалиным, с Софьей. Это серия поражений, следующих одно за другим.

Фамусов Игоря Яцко одной лишь мимической игрой на крупном плане мгновенно «переигрывает» яростные свободолюбивые монологи. Школа жизни и театрального миманса — эту науку не пропьешь. Монологи Чацкого на лице Фамусова отражаются так, что зал лежит от смеха.

Молчалин (очень точная работа Олега Малахова), который, как известно, «на цыпочках и небогат словами», — совсем не идиот. Карьерист, но не идиот. Вместо грибоедовских «цыпочек» режиссер вручил Молчалину высоченные джамперы, и тот прыгает бодрым кузнечиком по фамусовской гостиной, будто рекламирует за отличные деньги спортивное снаряжение какого-нибудь «Боско ди Чильеджи». Он держится ловко, непотопляемо и не собирается проигрывать красноречивому сопернику. Да, «умеренность и аккуратность» — он отлично знает свои козыри и не намерен уступать.

В общем, горе от ума! Особенно, если ум подростковый: много ли его надобно, чтобы бегать по гостиной с черным парусником и сметать шахматные фигурки? Бросать всем под ноги бесценный жемчуг грибоедовских монологов, чтобы его тут же и затаптывали.

На потолке в фамусовском доме висит игрушечная царь-пушка в связке с миниатюрной церковкой: православие в обнимку с самодержавием! Все женщины — все как одна! — патриотки и, разумеется, богомольны. Стоит Чацкому открыть рот: «Что нового покажет мне Москва? Сегодня бал, а завтра будет два», — как Софья (Алла Казакова) в ужасе закрывает уши: «Гоненья на Москву?!»

Ничего нового не покажет Москва, но старая хороша: наполнена музыкой, вечерними огнями, голосом флейты, московским разговором, как жужжащим хором, который сам — музыка, но не для чужих ушей. Щедрость и невыносимая легкость старомосковского бытия — обаяние и сила. Тут и придворные музыканты со старинными инструментами, и огромный розовый страус, с которым устраивают свои игры Софья с Молчалиным, и прелестно разыгранная Молчалиным и Лизой сцена с волшебной шкатулкой. «Есть туалет — прехитрая работа», — он показывает ей все зеркальца, бисер, подушечки и перламутровый прибор. Это не сцена — это поэма экстаза, поэма соблазнения, поэма победившего гламура!

Все эти амуры и шкатулки, весь этот фамусовский дом… вся эта Москва сметают вольнодумца: не нужны никакие силовики, никакие Скалозуб с Репетиловым, никакие бабушка и внучка Хрюмины! Княгиня Марья Алексевна может не тревожиться: этот мир надежно защищен от нервного молодого человека.

И это еще Александр Огарев не поставил сцену московского бала! Справедливо рассудив, что бал в грибоедовской комедии — целая пьеса в пьесе, он вызвал на сцену бал из другой эпохи. На стенах мы видим черно-белый бал из спектакля Малого театра 1952 года. Видеопроектор стрекочет, воспроизводя… Этот черно-белый парад планет — чуть гротескное марево всех этих княгинь, бабушек и внучек, генералов и генеральш проплывает над сценой, и в какой-то момент не только отчаявшемуся Чацкому может показаться, что он сошел с ума. (Вот лично мне показалось, что Михаил Иванович Царев между делом шлет заоблачный привет Игорю Яцко. Впрочем, такого Фамусова, как у Яцко, думаю, оценил бы и сам Щепкин.) На этом балу призраков Чацкий действительно близок к умопомешательству и наконец-то понимает: вон из Москвы!

«Зажжем огни. Нальем бокалы. Утопим весело умы» — круговорот жизни, и кто посмеет с ней поспорить и ей возразить? Точно не этот «пылкий и благородный добрый малый», «декабрист до декабря», который не владеет не то что ситуацией — даже самим собой. Он совсем, совсем не справляется с реальностью. Он, как заметила Софья, «будто с облаков»… Режиссер дарит ему целую интермедию — присочиненную кукольную сцену детства Саши и Сони, такой детский альбом Чайковского, где болезнь куклы — тяжелейшее из испытаний.

И что остается бедному сердцу? Пронести по сцене канистру, на которой крупными буквами написано «желчь», и, чиркнув спичкой, подпалить все к чертовой матери.

Он плачет в финале совсем мальчишескими слезами. «Вы правы! Из огня тот выйдет невредим, кто с вами день побыть успеет, подышит воздухом одним!» Дым Отечества оказался совсем не сладок и приятен, как могло показаться поначалу. Но и его, Чацкого, воздухом полынной свободы никто в спектакле дышать не в состоянии.

«Душа здесь у меня каким-то горем сжата, и в многолюдстве я потерян, сам не свой. …Все та же гладь, и степь, и пусто…» — скажет под конец тихо, и это будет не о семейных разборках уже, а об ужасе перед экзистенциальной бездной. К счастью, режиссер не сможет в финале сбить его лирику иронией. И никто не сможет: ни Софья, подставившая ему микрофон, ни Молчалин, услужливо и пересмешнически печатающий его заключительный монолог на машинке.

Пьеса Грибоедова заканчивается совсем не как комедия, вот и спектакль в финальной точке резко меняет жанровый регистр.

О чем невозможно не подумать в разгоряченном зале Школы драматического искусства, когда огни на сцене гаснут?

О том, что ум — ненадежный попутчик, вот и автор пьесы сбежал из Петербурга. Хотя и был умнее своего героя во сто крат, а вот — сбежал в Персию, навстречу трагической гибели.

О том, что юность невозможна без идеалов, но идеалы — явно не для «нашей почвы»: они сгорают, как осина на ветру.

И совсем невозможно не подумать о том, как многому научил своих учеников тот, кто их когда-то собрал, тот, кто выстроил этот Театр. И кто пережил свое «Вон из Москвы!». Присутствие Анатолия Васильева в Школе на Сретенке неотменимо ничем и никем.⁴

Ну надо же быть совсем слепым и глухим, чтобы не узнать его в этом спектакле! В особой ритмической читке стиха, в мизансценах, полных пленительной красоты и драматического смысла, в стремлении к метафизике, в самом порыве к высшей свободе через игру и в игре…

На самом деле это не артисты Малого театра образца 1952 года глядят из своего «далёка» на героев новейшего «Горя от ума». Это учитель здесь, в проеме зрительного зала «Манеж», смотрит на блеск игры и огня, следит за музыкой стиха и противоборством воль.

Совершенно не обязательно, что режиссер Александр Огарев думал об этом, когда сочинял с артистами свой спектакль. Он мог не закладывать тень учителя в чертеж спектакля. Но тени являются, когда захотят.

Автор: Ольга Скорочкина

---

¹ В 1962 году Г.А. Товстоногов поставил на сцене БДТ ставший сенсацией своего времени спектакль «Горе от ума». Роль Чацкого в спектакле сыграл С.Ю. Юрский. Он только что окончил театральный институт, ему было 27 лет. «Сам выбор актера неожидан и смел. Прежний Чацкий, первый красавец труппы с поставленным голосом и уверенной аффектацией речей и поз, убит навсегда. Даже вспоминать о нем неловко», — писал тогда один из самых сильных ленинградских критиков. В спектакле был эпиграф из А.С. Пушкина: «Догадал меня черт родиться с умом и талантом в России». Эпиграф велели снять, но смысл остался, и было бесконечно больно за Чацкого.

² В.М. Гаевский — знаменитый театральный критик, исследователь, балетовед. Его «Флейта Гамлета» вышла в 1990 году и многими признана одной из самых талантливых театроведческих книг.

³ А.А. Васильев — создатель театра «Школа драматического искусства». Крупнейший режиссер современности, реформатор, экспериментатор, автор особого художественного метода в театральном искусстве, глубоко волнующего многих творческих людей в России и за рубежом. Его спектакли — классика российской сцены. Он — учитель, у которого множество талантливых, знаменитых учеников и последователей.

⁴ В 2006 году А.А. Васильев был уволен с поста художественного директора театра «Школа драматического искусства» и надолго покинул Россию.