Парадная площадь

«Только песню о любви поет погонщик…»

Елена Вольгуст

Зиновию Яковлевичу Корогодскому исполнилось 90 лет

З. Я. Корогодский. Фото из архива Данилы Корогодского

К 90-летию Мастера хорошо бы взять крупную форму, изготовить солидный портрет в академических тонах.

Не стану. Вернее, не смогу. С одной стороны, кишка тонка, с другой — нет и не может быть отстраненного взгляда у меня, интегрированной в ТЮЗ времен Корогодского, не обиженной им ни разу, считающей работу у него самым своим счастливым жизненным кусищем.

Посему — штрихи. С полуслова они понятны и напомнят Зиновия Яковлевича (смею думать, как живого!) всем без исключения моим театральным ровесникам-коллегам и зрителям-фанатам тех времен.

Для юных, как мне кажется, в театральных учебных заведениях должна преподаваться глава «Корогодский». Это — справедливо.

…Легкой, легчайшей походкой не взрослого седого дяди — мальчишки двигался он от памятника Грибоедову к служебному входу.

А мы, завидев из больших окон «педагогической» эту главную фигуру нашей трудовой жизни, судорожно сообщали друг другу: «З. Я. идет». И выпрямлялись в кабинете спины, тушились сигареты. Мы проветривали, стирали со своих юных лиц не проступившие покамест следы каботинства, опасаясь: а вдруг все равно уличит в чем-нибудь этаком, фривольном?

То не был унижающий страх, хотя, чего уж лукавить, многие боялись. Да, по-настоящему дрожали, когда он вдруг возникал в самом неожиданном месте театра с репликой, пряников не сулящей: «Найдите время меня повидать». К этой устоявшейся формуле вызова на ковер можно было привыкнуть и не бледнеть.

Бледнели. Из раза в раз. По-моему, все. Разве что кроме Антонины Шурановой. Она единственная казалась, по крайней мере мне, совершенно самостийной фигурой.
Какой он, Зиновий Корогодский, «Великий и Ужасный»?

Если емко:

— Личное его присутствие в театре — с 11 утра до 12 ночи каждый день. И ты тоже был обязан! Для всех, кто жил не в центре, уготован прыжок в последний ночной вагон метро. И так ежедневно. Мы мечтали о его командировках. Хотя бы дня на два… Мечты сбывались крайне редко.

З. Я. Корогодский, Е. Вольгуст (1984).
Фото из архива Елены Вольгуст

— Тотальная занятость всего коллектива. Если в новый спектакль назначено два состава, то присутствие на репетиции, причем любой важности, всех участников процесса вменено в обязанность. Сидишь в зале незадействованный и как бы тратишь свое личное время? Нет. Работаешь. Потому что — наблюдаешь, учишься. «Впитывай» — одно из любимых слов З. Я.

— Варево. Котел. В сегодняшней лексике — «движуха». При всей сосредоточенности на процессе, внимании к нему, требовании тишины, когда репетировали не на сцене, а в репетиционных, театр весь был заполнен нами. Пульсировал в каждом своем закоулке, жил, работал ульем. В скобках: мне сегодня никак не привыкнуть к тюзовским вечерним коридорам. Они — пусты. Идешь и никого не встречаешь. И только окрашенные в серо-голубой цвет стены отливают холодком.

«Лена, я не видел тебя сегодня днем!» — «Зиновий Яклич, я в аэропорту встречала маму…» — Строго, неприязненно: «Мама не могла сама доехать?» И это при всей любви к моей маме — жене его сокурсника и друга.

Или: «Почему ты вышла из зала во время дежурства, почему я не вижу в твоих руках блокнота? Ты не ведешь запись реакций?!» Будучи педагогом, дежурила я на тот момент на «миллионном» «Коньке-Горбунке» и находиться безвылазно в зале в свои 24 года считала явным перебором.

А он так не думал!

И стоял сам в правом тоннеле зала всегда. Как влитой: фигура Командора. Фонарик, à la Юрий Любимов, в руках не держал, но артисты и без фонарика прекрасно считывали грозовые разряды на его лице.

Рядовой спектакль сопровождался по окончании подробным разбором. Вплоть до того, что в последнем ряду хора артист N стоял так, что З. Я. точно видел: N думает о своем. Мещанском. Звонок помрежа «на беседу» (так назывался анализ сыгранного) следовал и 1 января после дневного спектакля.

Изматывающий режим? Да, конечно!

Съемки в кино? Почти никогда и никому нельзя. Отчего? Мне кажется, причина в ревности. Все должны были безраздельно принадлежать только ему. Отпустить артиста, располовинить его с киношным, чужим режиссером, выпустить из поля своего зрения? Ну уж нет!

А 70-80 самостоятельных полноценных актерских работ на пятом этаже за сезон? Добрая половина из них могла претендовать на художественно состоявшиеся одноактовки или эскизы будущих полнометражных спектаклей. (Участники сегодняшних столь модных, востребованных читок родятся еще не скоро.)

Но если труппа выдавала меньше — мастер считал, что она зашлакована балластом. Реплику «придется расставаться» воспринимали отнюдь не как фигуру речи. Наша, по убеждению З. Я., группа крови — это когда от зари до зари, безо всякого интереса к быту, к личной жизни, к развлечениям и прочей дребедени.

При этом как забыть услышанный однажды мною телефонный его разговор с Ольгой Лысенковой? Двери кабинета З. Я. всегда были нарочито открыты. Письменный стол стоял таким образом, что всякий, идущий мимо по коридору, просматривался боковым зрением. И вот слышу я, как З. Я. произносит со страстью и заботой в голосе: «От груди к соску, от груди к соску»… Это был тренинг по кормлению: Ольга только что родила дочку.

Он блестяще владел искусством пиара, когда и слова такого не знали.

«Лада Гвидоновна (зав. педагогической частью), ваши девчонки (штатные педагоги) обольстили 650-ю школу или она так у нас и болтается неохваченной? И вообще, где генерация идей? В болоте погрязли?»

Обольщение не только 650-й, но и всех школ города происходило сквозно, но раз в год — купно.

Представить сейчас тюзовский зал, набитый учителями на тематическом «Дне учителя», — мыслимо? Тогда же целевой поход в театр ленинградских «кичканосок» и настоящих «Муриных» (Дмитрий Мурин — знаменитый учитель словесности) на просмотр спектакля и после на обсуждение с худруком был делом обычным. Плюс разговор про разные насущные проблемы, причем без идеологического подгруза, без разговоров про выполнение театром партийных установок, воспитание будущих трудящихся и прочей пустопорожней болтовни. Говорили про искусство и детей.

То же самое проделывалось раз в год с директорами школ.

Если в зале наблюдались пустые кресла (не заметить их он не мог), значит, рекламация Ладе Гвидоновне обеспечена.

«Лена, снова видел тебя выходящей из гримерки Игоря Овадиса! Нечего там тебе делать! Что вы все к нему липнете, как пчелы?!» — «Зиновий Яклич, мы обсуждали, прозвучит ли „Врунгель“ на Делегатском сборе целиком или укороченный».

«Выйди немедленно из литературной части! Не мешай Маше переписывать третий михалковский акт. До ума она доведет его без твоей помощи». Маша — завлит Мария Ланина, речь о Сергее Михалкове и его пьесе «Я хочу домой».

Дружбы, романы проходили через его скан. Чаще не одобрял. Неизвестно, какие именно союзы складывались в его фантазиях в гармоничный пазл, по каким лекалам… Но всегда как бы точно знал, что А категорически не подходит Б.

Роптали? Про себя — безусловно. И часто. Но одно из уникальных качеств Корогодского-педагога в том, что ты воспитывался человеком команды. Причем это качество в некоторых (например, в меня) вбито навсегда. Любое место работы наделяется некой мессианской значимостью. Звучит нелепо? Сегодня — наверное.

Ну не пустые, господа, слова «наш, только наш театр». Мы и на самом деле были преисполнены чувством, иногда даже слегка высокомерным, некой избранности. Потому что ни один из неудачных спектаклей не мог пошатнуть твердое убеждение: служим в лучшем детском театре страны. Тогда ведь — не сейчас: отыграл — ушел «работу работать» в еще двадцать пять мест. Тогда Пионерская, 1 была нашим общим с Корогодским жилищем. Для него — несомненно, первым. Самым главным.

С Булатом Окуджавой, Михаилом Рощиным, Нонной Слепаковой, Борисом Голлером, Семеном Злотниковым, Борисом Гребенщиковым, Аркадием Райкиным, Роланом Быковым и еще множеством лиц подобного класса З. Я. мог общаться душевно или заделывать будущие спектакли в тиши кабинета единолично. Но он собирал на встречи с этими персонами театр. Весь. Чтобы впитывали!

И наконец, спектакли. О самых лучших все известно. Описаны, воспеты «Кошка/Бемби/Радуга зимой/Открытый урок/Трень-брень/ После казни…/Наш цирк/и наш же Чуковский/Месс-Менд» и так далее. История отечественного ТЮЗа без них немыслима.

В моем же сознании есть один стоп-кадр: пятисотый «Месс-Менд». Кажется, с ним тогда прощались навсегда. Зал трещит по всем возможным швам. Заняты все ступеньки. Зритель в несколько рядов стоит по бокам. Спектакль не заканчивается. Десять, двадцать минут ревущий от восторга люд не двигается в сторону гардероба. Стоит и рукоплещет.

И ты стоишь где-то там на одной ноге, отчетливо понимая: «Вот она — любовь. И она — навсегда».

Автор: Елена Вольгуст
«Петербургский театральный журнал»