Парадная площадь

«Он мне очень часто снится»

Интервью с народным артистом России Николаем Ивановым

Беседовал Александр Платунов

— Николай Николаевич, вы помните, как первый раз Корогодского увидели?

— Сначала я посмотрел спектакль в Большом драматическом театре — «Не склонившие головы» («Скованные одной цепью») с Павлом Луспекаевым и Ефимом Копеляном. Постановка Георгия Александровича Товстоногова, а режиссер — Зиновий Яковлевич Корогодский. Это был 1960-й. Так я студентом первого курса впервые услышал о Корогодском.

А познакомились мы, когда он в 1962 году пришел в ТЮЗ главным режиссером. Я был тогда студентом второго курса нашей драматической студии. Он провел годовой экзамен, многих ребят отчислили. Ну а потом он нас, студентов, стал занимать в спектаклях. И Саша Хочинский, и Ирина Соколова, и Ирина Асмус, и Владимир Запасник, и Виктор Федоров — мы все постоянно были «на подхвате». Он сделал первый спектакль — «Коллеги», мы там играли студентов.

Он в это время был фантастически одержим строительством нового, современного театра. Он всю жизнь общался с Марией Осиповной Кнебель и считал ее одним из своих учителей, а окончил он режиссуру у Бориса Вульфовича Зона. От Кнебель шел метод действенного анализа, который Корогодский пропагандировал: сразу пробовать, брать материал «наотмашь». Так мы и репетировали. Удивительно, увлекательно. И эти репетиции, на которые мы попали еще студентами, стали для нас главными уроками. Это была педагогика. Он воспитывал труппу, научал ее методу действенного анализа, и мы — молодые щенята — к этому делу были тоже причастны.

— Вы за свою жизнь поработали со многими режиссерами. Какие особенности режиссерской работы с актерами были именно у Корогодского?

— Вот такой яркий пример — Александр Сергеевич Пушкин, «Борис Годунов». Я играл почти все мужские роли, какие возможны в этом спектакле. Был и Варлаамом, и Гаврилой Пушкиным, и Годуновым, и Самозванцем. И в результате я остался на Самозванце. Тараторкин, который тоже репетировал много ролей, в конце концов оказался Борисом Годуновым. И все остальные постепенно распределились на свои роли. Мы прочитывали сцену из Пушкина, разбирали, шли на площадку и своими словами играли этюды. Чувствовали себя совершенно свободными и «безответственными», но, по мне, это был серьезный и глубокий процесс: приближаешься к тексту и… возникает своя, личная легкость подхода к такому значительному материалу. Она много питает.

— То есть он через этюды строил роль?

— Через актерские пробы. Можно называть это пробой, этюдом, эскизом, наброском… Но самое главное в таком методе работы, что мы пробовали вот так, а потом снова читали Пушкина, потом откладывали сценку, делали другую, так же ее импровизационно играли, своими словами, а потом снова читали Пушкина. И так всю пьесу насквозь исходили, а потом, когда мы снова к ней возвращались, уже все знали наизусть. Мы не выучивали, мы узнавали.

— И он так работал с любым произведением?

— Да. Первая большая роль, которую я с ним репетировал, — в «Трень-брень» Радия Петровича Погодина. Погодин, совершенно очаровательный человек, принес нам заявку на трех страницах — такой синопсис. Мы его спросили: «Радий Петрович! Где пьеса-то?» А он отвечал: «Я не умею пьесы писать, давайте вместе». И вот он сидел на репетициях, а мы вместе с ним сочиняли эпизод за эпизодом. Потом, когда собрался спектакль, Радий Петрович его записал и издал книжку, которая называется «Повесть-пьеса „Трень-брень“».

— Потрясающая история. То есть, как правило, спектакль рождался именно из проб, этюдов, номеров, как, например, знаменитый «Наш, только наш»?

— Что касается «Наш, только наш», «Наш цирк», «Открытый урок», то это были учебные упражнения, вынесенные в спектакль. Есть же в процессе обучения актеров игра в цирк? Есть! Или Корогодский давал задание студентам своего курса сделать наблюдения по теме — взрослый и ребенок. И ребята — Коля Лавров, Гена Антонов, Иовлев, Вайткус подхватили идею и сочинили спектакль «Открытый урок».

«Борис Годунов»

— Получается, если говорить об особенностях его режиссуры, что спектакли рождаются практически из ничего — в процессе этюдов и репетиций, даже тексты сочиняются уже в театре. И он никогда не приходил с каким-то готовым замыслом, по которому распределял актеров?

— Нет, такого не было. Он всегда искал самое оптимальное распределение сил в спектакле. Он искал это в процессе.

— Профессия режиссера по определению предполагает не самый легкий характер. Каким он был с актерами?

— Интересная, очень интересная вещь. В жизни, в бытовых ситуациях он мог быть разным. Он мог быть и как родной отец — ласковый и заботливый, и абсолютным ненавистником. За какие-то глупости человеческие, а главное — этические по отношению к театру, мог измордовать так, что человек неделю не приходил в себя.

На репетиции он был совершенно другой: у него были «огромные уши» — он слушал, кто что подсказывает, кто что сочиняет, сам без конца что-то пробовал, что-то показывал, что-то сочинял. Это был восторг! Потом он, конечно, немного отошел от этого, у него появились помощники — Лев Абрамович Додин и Вениамин Михайлович Фильштинский, которые подготавливали ему материал, причем иногда так, что мы, артисты, за них отдувались. Корогодский «вставлял фитиль» нам, а это были заслуги Вениамина Михайловича и Льва Абрамовича! И мы часто с Антониной Николаевной Шурановой говорили Корогодскому: «Ну давайте от первой до последней репетиции с вами!» Он отвечал: «Сам мечтаю, но вот нету времени».

«Борис Годунов»

— Какая работа с ним стала самой запоминающейся? Я даже не о результате говорю, а именно о процессе работы.

— Конечно, самая фантастическая работа — «Борис Годунов». Он был на всех репетициях с первого до последнего дня, и это было чрезвычайно интересно. Мы перешерстили и Карамзина, и Костомарова, чего только не начитались вместе с ним. На каждую репетицию приносили какое-то открытие про гибель царевича Дмитрия, про правление Годунова. Это было здорово!

— Можно сказать, что метод Корогодского — это сотрудничество, совместное выращивание спектакля…

— Конечно. Он был ярым сторонником актерского сочинительства, которое он потом обустраивал, пристраивал, что-то отбрасывал, на что-то провоцировал. Как режиссер он был гениальный провокатор, он провоцировал артистов на какие-то невероятные изобретения.

Еще один спектакль, который уникально сочинялся, — «Месс-Менд». Корогодский был в Москве по делам и там кто-то ему подсунул курсовую сценарную работу Владимира Меньшова: «Зиновий Яковлевич! Почитайте — может, понравится». Он в поезде ее прочитал и сразу же собрал нас. На репетиции в 9 часов утра он прочитал нам эту работу, мы сразу начали — и понеслась история сочинения спектакля «Месс-Менд».

— Помню его хорошо. Совершенно необычный спектакль был на фоне того, что показывалось в то время, просто шок вызывал.

— Тогда Лев Абрамович работал вместе с нами, он тоже к этому делу подключился. И еще «После казни прошу…» — это большая заслуга Додина, потому что по дуэту Шмидта и Зинаиды вся подготовительная работа была проведена им, а потом уже мы начали сочинять все обрамление, историю вокруг дуэта.

— Обид у вас на Корогодского никогда не было, отношения всегда были замечательными?

— Конечно, были обиды. Но вы же понимаете, что на протяжении всей жизни с Зиновием Яковлевичем я был секретарем комсомольской организации, потом секретарем партийной организации, потом секретарем профсоюзной организации, потом снова партийной. То есть постоянно занимался какой-то общественной работой. Я понимаю, что я такое количество сил и времени потратил на всякую ерунду… Но эти наши общественные дела были не столько идеологические, сколько связанные с консолидацией внутренних сил самого театра. Решения по репертуару принимались сначала на партийном бюро, а потом на партийном собрании все утверждалось.

— То есть вы были не просто актером Корогодского, а скорее соратником, учитывая, что в те годы человек, занимающий подобные посты, относился к руководству театра…

— В какой-то степени — да.

— Когда вы видели его последний раз?

— Он пришел к нам на премьеру спектакля по Ибсену в Театр на Васильевском. Мы играли с Антониной Николаевной Шурановой, она — фру Алвинг, а я — пастора Мандерса. Он пришел, и было ощущение, что мы с ним не расставались никогда. Мы сели с ним за стол в углу и болтали, болтали, болтали — не видел его лет десять до этого… Потом я еще встретил его на фестивале «Учителя и ученики» — я там полтора часа «на пупе» вертелся перед ним, вспоминая какие-то отрывки, монологи, штучки всякие разные.

…Знаете, он мне очень часто снится, и мы с ним во сне в очень хороших отношениях. Конечно, когда-то возникали злость и раздражение, порой казалось, что он несправедлив. Но все ушло, осталась та счастливая пора, когда у нас был его театр.

Фото предоставил ТЮЗ имени А. А. Брянцева