Перекресток

Честность всегда сценична, или Человек со стороны

Интервью с режиссером, автором проекта «Неприкасаемые» Михаилом Патласовым

Беседовал Александр Платунов

Фото Яны Пирожковой

Имя режиссера Михаила Патласова в последние годы на слуху. Уже первая его театральная работа, документальная драма «Антитела» в «Балтийском доме», стала событием не только театральной, но и общественной жизни — режиссер удостоился «Золотого софита» за лучший дебют, а сам спектакль получил «Золотую Маску». За спектакль «Шум» по основанной на реальной истории пьесе Екатерины Бондаренко, идущий на Новой сцене Александринского театра, Патласов номинировался в этом году на премию «Прорыв», а молодежное жюри премии назвало его лучшим режиссером.

Последний проект режиссера — «Неприкасаемые», о жизни петербургских бездомных — с участием актеров и реальных людей «дна», показанный в разрушенной Аннекирхе (бывший кинотеатр «Спартак»), снова бурно обсуждается зрителями, театральной общественностью, критиками.

— Вы, Михаил, не совсем обычный человек для нашей питерской ситуации: как правило, режиссерскими кадрами нас снабжает Моховая, а вы — человек со стороны… Расскажите о себе.

— Я из деревни, где живут 300 человек, хозяйство, все дела, коровы в этом году уже нет, но была, родители до сих пор там живут, но им и не хочется никуда… Отец был председателем колхоза полжизни, мама зоотехником, но они с высшим образованием — сельская интеллигенция. Сестра — художник по камню в Ижевске. Первое образование у меня юридическое среднеспециальное — колледж, юрисконсульт с уголовным уклоном. Хотел пойти в школу милиции, но меня не взяли по состоянию здоровья.

— Школа милиции для человека, который режиссурой занимается, — это странно…

— Ну, это практически одно и то же. Когда совершается преступление, оно раскладывается на четыре пункта: мотив, объект преступления, субъект преступления и т. д., но главное — мотив. Если не определен мотив, то не может быть вынесен приговор. Пока следователь не поймет — почему, он не может правильно инкриминировать статью. Факт один — человек погиб, но только из-за мотива мы понимаем, с умыслом это было или без умысла, какие причины. Мне казалось, это интересно.

— Вы тогда про искусство не думали?

— Нет, если бы мне кто-то сказал тогда об этом, не поверил бы. Я не знал, что такое ВГИК, не знал, что существует вообще что-то такое…

— А милиционер на селе — это знакомо?

— Конечно! И мне было интересно, как устроены люди, и казалось: такая романтическая история — расследовать убийства. Хотя какие там убийства — в деревне все прозрачно. Когда меня не взяли в милицию, я пошел в пермский «кулек» на режиссуру праздников, как я называю — праздников и похорон…

— О! Это уже интересный поворот в нашу сторону… а почему?

— Я еще в колледже делал всякие вещи, писал сценарии, а потом пошел к мэру этого городка — он был директором дома культуры «Мечта». Я спросил его: что мне делать, кем быть — режиссером праздника или театра, чем это отличается? Он говорит: ты чего хочешь — денег, чтоб родителям помогать или без денег фанатиком сидеть в театре? Я говорю: фанатиков не люблю, наверное, праздники… Проучился три года в «кульке» и подрабатывал клоуном в парке. Это крутая история, потому что у тебя всего четыре секунды, чтобы понять, кто перед тобой, а потом взаимодействовать с человеком, как-то работать.

Я накопил денег, и мне подруга говорит: поехали в Москву! И только в поезде она призналась, что едет поступать в театральный.

Проект «Неприкасаемые»

— На артистку?

— Ну да. Оказалось, что это достаточно занудная история — поступать. Ходить, сидеть в очередях — скучно… И она говорит: а что тебе скучать, давай тоже будешь читать, ты же участвовал в поэтических вечерах, читал стихи пермских авторов. И я пошел во ВГИК, где прочитал одно из таких стихотворений. В белой рубашке, в коротковатых штанах…

— Очевидный провинциал…

— Да, я это понимал и даже думал, что хорошо бы сыграть на этой теме. Меня послушал Игорь Николаевич Ясулович и отправил сразу на третий тур. В итоге я проучился два с половиной года на артиста у Ясуловича. Он прекрасный мастер, сам учился у Ромма, он позволял мне делать много самостоятельных отрывков и читал периодически мою писанину…

— «Писанина» — это что?

— Рассказы какие-то наивные…

Проект «Неприкасаемые»

— Из деревенской жизни?

— Ну да. Что знаю, то писал. Потом Ясулович уехал на полгода на гастроли и у меня был какой-то срыв. Вообще, актеры должны обязательно в хорошем смысле сломаться. Они должны исполнять как-то волю режиссера, а я мог существовать только в своих отрывках. В своих мне было все понятно, а в чужих я был абсолютный овощ, хотя и участвовал в дипломных спектаклях. И я ушел в депрессию, приехал сюда готовить Раскольникова, прошел легендарные 700 шагов, с газетой под плащом, в жару, как-то все прожил. Прошел документальный путь, и роль стала меня пожирать: я просыпался и не знал до конца, кто я — еще Я или Раскольников. Год не мог из этого выйти. Педагоги решили мне помочь и заставили участвовать в каких-то музыкальных номерах. А Раскольников же не может быть в «таком»! И я написал им объяснительную на 39 листах, прошелся по персоналиям, по каждому педагогу, да еще в виде пьесы. Не знаю, что они подумали. Меня никто не выгонял, я просто перестал ходить… Отправил свои рассказы сюда, в Университет кино и телевидения, они написали — приезжайте. Приехал и поступил на кинорежиссуру. А потом окончил…

— …Как кинорежиссер. Как же вы к театру-то приобщились?

— Будучи студентом, подрабатывал оператором в «Балтийском доме», там и пошло. Что-то монтировал, делал рекламу. За полгода до появления спектакля «Антитела» я снимал презентацию этого проекта, после чего ночь не спал: меня эта история так задела, автор Андрей Совлачков попал в точное место… И я решил, что должен это делать.

«Антитела» («Балтийский дом»). Фото из архива театра

— Проект возникал без режиссера?

— Без режиссера — его тогда искали. Я пришел и сказал: «Хочу участвовать в конкурсе экспликаций». Никакого конкурса и не было, меня отвели к Беляевой и Шубу, отношения уже какие-то человеческие были, и они дали мне возможность это поставить.

— И каким же был переход в театральную режиссуру у человека, который до этого, по сути, театром не занимался?

— Я и сейчас не ощущаю себя театральным режиссером.

— После такого количества работ в театре?

— Я, может быть, чуть-чуть стал разбираться в языке театра, но все равно фантазирую кадрами киношными. Сейчас на Лендоке собираюсь снимать документальное кино все-таки. Я считаю себя модератором — модерирую ситуации, истории…

— Как появляются идеи проектов, например последнего — «Неприкасаемые»?

— Я давно уже заметил на Малой Садовой женщину, которая пела украинские песни таким низким голосом. Она мне как-то запала и я подумал: а если собрать спектакль из уличных артистов? Потом думаю: может, вообще о бездомных, попрошайках, бомжах? Я понял, что жизнь улицы заслуживает внимания и ее надо делать из самой улицы.

— Может, надо было взять «Трехгрошовую оперу» Брехта: тема-то одна?

— Дело в том, что я совершенно не способен мыслить теоретическими категориями: эта тема мне интересна! Я все равно киношник, документалист. Я это вижу и отражаю, мне интересно то, что здесь и сейчас, хочу разговаривать про мои проблемы. Понимаю, что Чехов — это круто, но у меня нет вишневого сада, нет бэкграунда актерского, писательского. Конечно, это вечные темы, но, когда я вижу истории из жизни, они меня цепляют. Я даже перестал писать рассказы — понял, что не могу больше писать, не могу придумывать вообще. То, что придумывает жизнь, настолько интересно, страшно и непредсказуемо, что я не могу ни одной строчки написать. И в театре не могу придумывать, желания самовыразиться у меня нет. Как только оно появляется, сразу все разрушается. Документалисту надо убить демиурга в себе. Хотя сейчас есть проект чистой воды игровой, хочу попробовать…

«Антитела» («Балтийский дом»). Фото из архива театра

— Какие самые большие неожиданности в реализации «Неприкасаемых»?

— По сути, мне приходилось выстраивать уравнение со множеством неизвестных. Например, стало неожиданностью, что в финале спектакля все зрители встанут: я думал — похлопают, помолчим и разойдемся, а когда все встали, я в какой-то момент попросил дать «Гимн великому городу», который мы записали на вокзале, и получилась самая мощная сцена.

— Да, получилась!

— Но она пришла только в конце спектакля, когда я понял: надо что-то сделать, как-то закончить… Вот она и пришла практически на ходу. Еще одна неожиданность — то, что много людей стали помогать. Этот спектакль — пример того, что возможен спектакль без государства. Это горизонтальная связь людей без всякой вертикали. Мы насобирали в интернете денег на этот проект, это абсолютно зрительская история.

В организации проекта тоже горизонтальные связи: у нас нет никаких начальников, я — только условный лидер, за мной стоит куча людей, в работу которых я не лезу, каждому самому должно быть интересно то, что он делает. И даже если он делает не очень хорошо, но он делает — важен его поступок. Я занимаюсь театром поступка: мне важен поступок артиста — выйти и пойти в жизнь, мой поступок — собрать всю эту историю. Мне у Станиславского нравится такое слово — «сверхсверхзадача»… что для артиста самое важное в жизни и как эта роль укладывается в его жизнь.

«Шум» (Александринский театр). Фото из архива театра

— То есть этика важнее эстетики?

— Да. И когда артист понимает, для чего он в этом спектакле, то сверхсверхзадача уже не стоит внутри спектакля. Уже не нужно режиссировать, застраивать роль, артист сам понимает, что он уже не может фальшивить. Таланта у него может и не прибавится, но честность — она всегда очень сценична, мне кажется.

— Был кто-то из героев «Неприкасаемых», который особо поразил?

— Таких много на самом деле историй. Была сцена, которая не вошла, но, может, еще войдет: я попросил одного парня рассказать, как проходит его день. Он начал рассказывать и вдруг в конце говорит: «Я так больше не могу». В этот момент я понял, в каком страшном состоянии отчаяния находится этот человек. А он уже отсидевший, и я понимаю, что его жизнь заставляет совершить какое-то преступление, а мы не можем ему помочь. Это же мы вынуждаем их… Человек десять лет не может получить паспорт, он не может на работу устроиться. Мы сами толкаем их на преступление. Мне физически плохо было после этого разговора — там такая абсолютная пустота, вакуум…

«Шум» (Александринский театр). Фото из архива театра

— Было важно, что действие происходит не просто в разрушенном здании, а именно в храме?

— Да, было важно. Я не знаю историю этого здания, для меня было важно, что это выжженный храм, потому что он похож на состояние этого парня, отражает состояние душ этих людей.

— Все время ставить спектакли про темные стороны жизни тяжело по-человечески, мне кажется…

— Мы ж на Урале все ссыльные — шестьсот лет туда свозили зэков, и я чувствую в себе гены дедов своих, прадедов, прапрадедов. Там есть село, где на кладбище заходишь — одни Патласовы лежат. Их сослали туда. И все Патласовы, которые есть сейчас в Контакте, все из той деревни. Видимо, в Москве, откуда их сослали, их всех вырезали полностью. И у меня есть до сих пор ощущение, что я в город приезжаю, как на войну. Хотя за столько лет я полюбил город, все равно чувствую себя каким-то посланцем от своих угорелых дедов-прадедов. Мой дед, например, не переваривал город и не ездил туда принципиально. А оно же где-то откладывается. Не могу считать домом коммуналку или квартиру: дом есть дом; дом, земля — для меня ощутимые вещи, а город — все равно общежитие.

Проект «Неприкасаемые»

— Что хотелось бы сделать еще в театре?

— Меня так потрясла работа, где есть роль и прототип, что я бы еще поковырялся в таких вещах. А сейчас мы со студентами первого курса Тростянецкого на Моховой готовим спектакль о селфи — о желании людей самоотпечататься, запечатлеться в этом мире. Этот момент для меня очень интересен. В любом случае это тоже документальная история.

И нам с Таней Троянской хочется сделать спектакль из вербатимов про котов — добавить позитива.

Хочу сделать приложение для айфона «700 шагов» — это опять же к Раскольникову, чтоб каждый смог пройти этот путь.

Есть еще тема с помощью также мобильного приложения вывести артистов на улицу совсем, то есть роли играются случайными людьми, текст звучит в определенной точке, они могут меняться текстами и кто-то может быть наблюдателем. Это, с одной стороны, игра, но, с другой стороны, процесс, в который втягиваются люди, и каждый из них может внести свое в сюжет. Мне сейчас это очень интересно. Я бы сейчас от всего отказался и занимался бы только этим, потому что это невозможно круто.