Парадная площадь

Он не знает про лабутены. Да-да, он существует

Интервью с главным режиссером Большого театра кукол Русланом Кудашовым

Беседовала Арина Шепелёва

— В октябре 2004 года вышла последняя премьера Театра «Потудань» «Пир во время чумы». Спустя два года, то есть ровно десять лет назад, Руслан Кудашов был приглашен занять кресло главного режиссера театра на улице Некрасова. При том что тогда же, десять лет назад, был набран актерский курс, у меня не было иллюзий, что БТК, с его-то биографией, в одно мгновение превратится в театр Кудашова. Кто-то, конечно, ждал кардинальных перемен, полной ротации труппы и начала новой театральной истории, рождения нового театра. Революций не последовало. Более того, Руслан, вы открыли вход для других постановщиков, чего раньше почти не наблюдалось. И что, несмотря на все мыслимые бонусы, обстановку усложнило. На мой взгляд, про сегодняшний БТК трудно размышлять как человеку со стороны, так и находящемуся внутри.

— Трудновато. Очень сложно, практически невозможно понять, что может быть другое. Я столкнулся с этим несколько лет назад, когда стали появляться на курсе и в театре спектакли других постановщиков. И принять другую эстетику, другое ощущение мира оказалось очень сложно. Но нужно. Было. Я же не один тут. Я не просто стихи пишу. Когда начинаешь понимать, что тебе что-то не нравится, это значит, ты не объективен. Тут мощное столкновение художника с другим художником. И точек соприкосновения практически нет. И значит, ты должен сделать некоторое усилие, чтобы выбраться на какую-то точку, где можешь понять, что вовсе не обязательно тебе должно нравиться все и безоговорочно. Что есть другой взгляд. И другой мир.

— Если говорить о чужих, со стороны постановщиках, у меня странное ощущение, что у театра нет репертуарной политики. Мне как зрителю, правда, не совсем случайному, кажется, что все враздробь. Как можно поставить в БТК? Просто открыть дверь и сказать: «Я хочу сделать у вас спектакль»? Так?

— Нет. Не совсем так. В этом смысле я должен какой-то контроль осуществлять.

— Должен. А получается?

— Нет, не получается.

— С посторонними не получается. Вошли и поставили. И хорошо. Новая краска в афише. Новый адрес. А с учениками? Часть из них пробуют себя в режиссуре. Все устраивает?

— Конечно, не все. Но у меня был трагичный опыт, когда я вмешивался и все разваливалось. И люди уходили с оскорбленным сердцем. Для меня это страшнее. Иногда я иду на некий эстетический компромисс с собой ради того, чтобы в театре появлялось другое, пусть не близкое мне.

— Почему больше получается работать с молодежью? Способ репетиций особенный? Не подходящий той труппе, которая досталась в наследство? При этом очевидно, что вы ставите в других театрах, городах и странах. И нет сомнений, что Руслан Кудашов умеет адаптироваться к неродному и неродственному коллективу. Также не секрет, что одномоментное появление в театре нового главного режиссера и оравы студентов драматично воспринималось аборигенами здешней сцены. И драматизм этот кем-то не изжит до сих пор. В итоге совсем немногие из «стариков» работают с вами. Справедливости ради нужно заметить и то, что не все, кто пять лет назад получил здесь диплом, остались.

— Мне приходилось объяснять, почему так происходит. Хотя объяснить почти невозможно. У меня определенное количество крови, которое я могу отдать. Я не могу отдать все без остатка. Нужно сколько-то припасти на будущее, для них же. Для тех, кто в театре.

— То есть разделения на чужих и своих, прежних и новых, по сути, нет. Нет такого, что студентам выдана пожизненная индульгенция доверия?

— Нет. Чем дальше мы живем, тем больше мы расходимся. Это норма. Все происходит, как в обычной жизни. И уходы, и возвращения.

— Как вы сейчас относитесь к спектаклям Театра «Потудань»?

— По-разному. Что касается «Цуциков» и «Пира во время чумы», есть ощущение, что я не смог бы их восстановить. «Цуцики» безнадежно устарели. Да и «Пир» тоже. Сейчас я бы по-другому его делал…

— Красивый был спектакль! Я же лекции читаю про вас. Не читаю — пою. И показываю фрагменты. «Пир во время чумы» студенты смотрят, открыв рты. И дело не только в эффектной «картинке». Он был очень емкий по структуре — по смыслам и по планам существования. И по тому, как трансформируется пушкинское слово в образ. Кстати, вопрос: первое, филологическое, образование играет роль?..

— Я не получал такого образования.

— Как?! То есть это легенда. А откуда она возникла? Не я же это придумала… Много где написано, что у Кудашова первое образование — филолог.

— Я поступал все время. До армии и после. На русскую филологию. И меня не брали. Я безграмотный человек. Я ужасно пишу, то есть у меня чудовищный почерк, «а» не отличается от «о». И я всегда проваливался на сочинении.

— Судя по эмоциям, вызванным этим вопросом, его часто задают. Вы сейчас разрушили роскошную легенду. Целый концепт рухнул. Потому что говоришь: вот, Кудашов чувствует слово, как никто, поскольку серьезное образование получил. Отсюда и Платонов, и Пушкин не единожды, и Гоголь неожиданный и точный. И все оттого, что человек про слово понимает. Красиво же… Продолжим: «Невский проспект», судя по всему, не вернется тоже. А Платонов, несмотря на то что он самый первый?

— Спектакль «Потудань» мы играли относительно недавно, два года назад. И он по-прежнему для меня важен. Более того, то, что мы сумели его восстановить, — знак. Оказалось возможным вернуть Макса. И затем случился «Иов».

— Я пропустила, увы, это событие. Но, если честно, плохо представляю и Максима Гудкова, да и остальных, очень юных тогда, в этом спектакле сегодня. Хотя возвращению рада. Как и тому, что в недавней премьере «Рикки-Тикки-Тави» работает Аня Сомкина, актриса из той же команды Театра «Потудань». Вы перестали сотрудничать с художниками Алей Торик и Андреем Запорожским, с которыми долго были «в связке». Что самое важное в работе с художником?

— Странная формулировка, и тем не менее: эстетическое вероисповедание.

— Должно совпадать?

— Да. Должно совпадать что-то в понимании эстетики. Изначально очень важен вкус. Об этом говорила Марина Азизян, когда мы ставили с ней рождественские истории: «Чему угодно можно научить, вкусу никто не научит».

— Что самое сложное и самое простое в процессе постановки? Есть что-нибудь, чего вы всегда боитесь перед началом новой работы?

— Актеры — очень страшные люди… Цинизм. Но это преодолимо. Страшнее — твоя тупость. Ты иногда можешь не чувствовать материала. Даже когда этот материал абсолютно твой, вызвавший чувственный ожог, ты можешь отупеть в любой момент. А самое страшное — осознание своей значимости. Да так много всего страшного на свете.

Самое легкое? Есть кайф, когда попадаешь в некий абсурдистский мир и иронично относишься ко всему. И к актерским, и к собственным шагам. Это ощущение очень хорошее, когда ты по отношению к себе абсолютно спокоен. Тогда появляется момент игры. И это суть, природа того дела, которым мы занимаемся. И ты растворяешься, и не нужно ничего пояснять, ты просто играешь. И актеры тогда свободно включаются в нее, в беззаботную игру, в сочинение.

— Когда вы ставите на чужой сцене, в чужом театре с чужой командой — это намного сложнее?

— По-разному. Все зависит от материала и от театра. Допустим, в Бресте это было прекрасно. Даже сейчас, когда коллектив обитает в здании кинотеатра, они работают так, как Питеру и не снилось. Там команда. Они умеют мобилизовываться. И актерски, и организационно. Нигде такого не встречал. А в одном театре, думал, не выживу… Но что интересно: и в том и в другом случае все хотят продолжения. Новой работы. То есть пока мне удается побеждать ситуацию, хотя это требует сил.

— БТК не совмещает порой оба варианта? Я-то сталкиваюсь с этой разницей регулярно. Для меня, скажем, «Холстомер» и «Башлачев» — разные театры. Не бывает такого, что вроде и люди те же, а все иное и требует новых усилий.

— Ну да…

— Спектакли «Башлачев» и «Высоцкий» — это один театр или разные? Поясню: я про Башлачева поэта и личность не понимаю. Не знаю его. С Высоцким иначе. Сидя в зале, вижу, что первый исполнителям близок, а второй — нет. Они с холодными носами там.

— Не всякий раз спектакль случается. В обеих постановках актеры мало чем защищены. И если изначально не удается взять нужную тональность, то всё… Я видел «Высоцкого», когда они включены. И «Башлачева» — когда ничего не происходит. Спектакль, любой, живет неравномерно. «Башлачев» первые годы очень неровно шел. Иногда совсем холодно, формально. Прошло сколько-то времени, они стали больше понимать про себя. И с «Высоцким» сейчас происходит то же самое. Просто с ними нужно постоянно говорить на темы, дающие подпитку… Для актеров моего поколения такое самораздражение не нужно было бы провоцировать. А тут, если не организовывать, не готовить аутодафе, публичное «раздевание», ничего не произойдет. Это достаточно обидно для актера. Но, видимо, это черта поколенческая. Потому что иногда я слышу такие вещи, от которых хочется бежать. Что я ставлю очень грустные и очень тяжелые спектакли. А хочется радости и жизнеутверждения.

— От молодых артистов слышите? Это повод для дальнейших размышлений и действий? Вот сейчас возьму и поставлю им веселый спектакль…

— Конечно! Хочется уже наконец придумать веселый спектакль.

— Ну-ну, успехов вам.

— У меня ничего с этим не получается.

— А я не задаю вопросов на этот счет. Теперь про публику. Вы клип про лабутены видели?

— Что это?

— М-м, неважно. Его посмотрели 35 миллионов. Это публика. И как определить, какая она, если 35 миллионов — население нескольких стран. В БТК слегка поменьше, но какова она?

— У нас милая публика.

— Бывает плохой зритель и хороший? Вы какого-то зрителя предпочитаете? Или неважно: какой придет, такой придет — любого возьму?

— Практически так. Есть деструктивные элементы, которые срывают спектакли. Бывало такое. Сейчас все меньше и меньше. Похоже, мы получили своего зрителя. То есть публика приходит вдумчивая и интересная. И постоянная, поэтому ожидающая. Но пусть приходит, какая есть. Я по поводу зрителя не переживаю.

— Когда-то давно один режиссер сказал про свою публику — «тетки в кофтах». Это было грубо, но точно. У БТК одно время тоже был свой, специфический контингент, если формулировать языком того человека, — «зритель в трениках». Своими глазами видела, как приходили в спортивных костюмах. Но они приходили. Постоянно. Сейчас вы, пусть не переживая, осознаете, к кому обращаетесь?

— Мы же только что говорили: разные спектакли — как разные театры, и, скорее всего, у каждого — своя публика.

— Если оторваться от реальности, кого бы вы позвали на постановку? Неважно, с другого полушария или из числа ушедших гениев. Про кого вы можете сказать: «Хочу, чтобы он поставил с моими артистами для моей публики»?

— Мне достаточно меня самого. Для развития театра — тут разграничим — было бы неплохо пригласить и Жанти, и Габриадзе, если фантазировать. Но моему театру меня достаточно.

Фото: архив театра