Театральная школа

Хельга Филиппова: «Просто надо снимать запреты»

… В команде остаются только те, кому ты можешь доверить свою жизнь.

Беседовала Мария Долматова

Твоему театру, НДТ, 20 лет. Как ты ощущаешь возраст театра?

Мне трудно говорить о перспективах, но я понимаю, что мы будем вместе. Может быть, благодаря тому, что мы 20 лет вместе, я поняла для себя очень важную вещь: звания и регалии не имеют значения. Молодым ты переживаешь об этом, а сейчас тебе это все равно. Ты знаешь приоритеты.

Мы состоялись в профессии. Приходя на любую площадку (в кино или на театральных гастролях), я ощущаю меру уважения и признания в профессиональных кругах. Это лучшая грамота. Я хочу еще долго быть в этом коллективе, пока мне не скажут, ну что ты тут, еле по площадке ходишь, иди уже отсюда!.. Хотя, может, и тогда они посадят меня в углу и будут использовать мою фактуру. (улыбается)

Ты самая старшая актриса в труппе, ты ощущаешь себя в каком-то ином статусе?

У меня нет ощущения разницы в возрасте, как нет и ощущения своего реального возраста, в принципе. Я ощущала его где-то лет до 23-х, а потом перестала ощущать. Возникло какое-то другое состояние души.

"Оркестр"

Люди Небольшого драматического театра — кто они?

Уникальные люди. Я не знаю ни одну такую труппу. Мы пережили много трудностей и они сблизили нас, мы превратились в единый организм, без которого лично я не могу жить. Каждый человек в НДТ уникален. Когда я занималась спортивным ориентированием и альпинизмом (и даже стала кандидатом в мастера спорта), я любила этот вид спорта за то, что в нем не может быть посторонних. В команде остаются только те, кому ты можешь доверить свою жизнь. Если тебя вовремя не подстраховали, ты можешь погибнуть. Я могу сравнить НДТ с альпинизмом. Здесь происходит жесткий отсев, люди, которые ушли, ушли неслучайно и уж конечно не случайны те, кто остались. Мы проросли друг в друга.

«И переоденьтесь, пожалуйста», — добавил Эренбург. Это был удар. «Хорошо», — процедила я, так началось мое обучение.

Ты была первой ученицей Льва Эренбурга, одной из тех, кто учился у него еще в Финской студии. Расскажи, как ты туда попала?

Я тогда вернулась из-за границы, устроилась работать в Министерство культуры Карелии, куда меня на удивление быстро взяли и повысили до ведущего методиста. На работе нужно было сидеть с 9-ти до 6-ти и заниматься бумажками, от чего я сходила с ума, мне было скучно. И вдруг — подарок судьбы! — объявление о наборе в актерскую студию при Национальном театре Карелии. Вот и отлично, подумала я: днем буду работать, а вечером смогу себя развлечь актерскими курсами. Надо сказать, что у меня за плечами тогда уже была учеба в Петербургском институте культуры, и, хотя актрисой я стать не мечтала, но вела себя весьма уверенно и амбициозно. По телефону студии мне, однако, никто не обрадовался, на мой вопрос ответили километровой паузой, что привело меня в крайнее возмущение. Но на прослушивание все же пригласили.

Ты помнишь свои первые впечатления от Эренбурга?

Когда я его увидела, я была уверена что передо мной режиссер финского театра. Это был кудрявый, с большими голубыми глазами мужчина, который вел себя, как мне показалось, очень вызывающе. Он спросил, читала ли я что-нибудь, я ответила, тоже с вызовом: конечно, что, авторов перечислить? Я была возмущена этим допросом. Стала перечислять: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Гоголь, Солженицын… Он спокойно выслушал, и это его невозмутимое спокойствие в меня очень попало: «Прочтите что-нибудь». Я не готовила программу (шла же развлечься в самодеятельность), вспомнила Мандельштама «Возьми на память из моих ладоней…», прочла, а дальше он попросил басню, и вот к этому я была уже совсем не готова. Начала читать по памяти «Волк и ягненок» и очень удивилась про себя, что он меня поправляет. Он откуда-то знает басни! «Я вас беру, — сказал он. — Готовьтесь вечером показать на ребят».

На ребят?! Оказывается, курс учился уже месяц, перед поступлением у них были туры… И тут мое звездное появление. А оно было, действительно, эффектным: у меня тогда были осветленные волосы, зеленая тушь, сверкающие лосины, какая-то кислотно-зеленая кофта. «И переоденьтесь, пожалуйста», — добавил Эренбург. Это был удар. «Хорошо», — процедила я, так началось мое обучение.

Я узнала, что кудрявый человек — не режиссер Национального театра, а режиссер и педагог Лев Эренбург. Лев Борисович был энергичным, эмоциональным, брутальным. Когда он показывал что-то, я смеялась до слез, на занятиях было так весело и интересно, что я туда бежала. Вместе с ним на курсе преподавал Юрий Цуркан — художник, эстет, он был более утонченным и сдержанным, но не менее требовательным. В общем, скоро я оказалась перед выбором: работа, на которой скучно, но я получаю там приличные деньги, или театр, где денег нет, но мне нескучно. Я приняла решение: театр.

Ты говоришь, что в те времена была довольно эпатирующей особой. Откуда взялся этот стиль?

Мне всегда нравилось фантазировать, изобретать, искать необычное в одежде, сочетать несочетаемое.

Могла сшить себе ярко-красную юбку, а к ней — блузу из платков с принтами типа «миру-мир», купить в «Детском мире» белую буденовку, взять сумку, похожую на портупею, и гулять в таком ансамбле.

Могла надеть бархатные галифе и куртку из кусочков кожи, или платье 19 века с шляпкой-таблеткой и зонтиком в тон.

Тебе не хотелось стать модельером или художником по костюму?

Я не знала, кем я хочу быть. В Питере я отучилась по специальности «Методика культпросветработы» и должны была быть директором какого-нибудь Дома Культуры. Сбежала на последнем курсе, потому что мне было дико скучно. Когда возник Эренбург, появилось то, что меня увлекает. Мы выпустили два спектакля, я даже полгода проработала в финском театре, но… ушла и оттуда. Потому что все, чему учил Эренбург, там было не нужно. Мне было интересно заниматься профессией именно с ним, а его по окончании курса уже не было.

Я ушла работать в магазин авторской одежды, дорогой по тем временам бутик. Прошла конкурс, увлечено работала консультантом, предлагала пути развития и продвижения этого бизнеса (все-таки образование «Кулька» оставило своей след), когда возник мой земляк и коллега Артур Харитоненко, который позвал меня на курс к Михаилу Хусиду в Питер.

Как и об Эренбурге, о Хусиде я тогда ничего не знала, но обрадовалась новой авантюре и возможности вернуться в актерство.

В Петрозаводске у нас была стипендия, было помещение, театр давал нам все необходимое. А здесь, в Пушкине, одна дорога занимала два часа, помещение

зимой не отапливалось, мы работали у печек — «трамваек».

Собеседование с Хусидом прошло в таком же стиле, как и с Эренбургом?

Я приехала к Михаилу Александровичу Хусиду, когда он уже заканчивал первый курс с ребятами и дерзнула сказать, что умею больше чем его студенты первокурсники. Тогда я тоже выглядела занятно: коротко острижена, какие-то оборчатые французские платья и ботинки. Он думал, что я нерусская. Удивился. Не хотел брать по возрасту (мне было уже 23), но я заявила, что хочу быть режиссером, что у меня за плечами — образование, и все, что нужно, я могу сдать и пересдать. И Хусид сдался.

Дальше — снова стечение обстоятельств — на курсе не было педагога по драматическому мастерству актера, я предложила Эренбурга, сама съездила за ним в Петрозаводск (где он тогда учился на врача-стоматолога) и привезла его в Питер. И наше сотворчество продолжилось, к великой радости не только моей, но и всех ребят, которые нашли в нем вожака и единоверца.

Лев Борисович как-то менялся в те годы?

Эренбург вообще очень отличался от людей, с которыми я прежде встречалась. Я удивлялась, как такое невероятное количество информации может умещаться в его голове. У него всегда было потрясающее чувство юмора, мы разбирали всё очень весело. У меня мозг взрывался от переизбытка данных. Оказалось, что мне нужно заново перечитать кучу литературы, потому что раньше я понимала прочитанное совсем не так, и только теперь мне открывался истинный смысл каких-то вещей. С Эренбургом озарения были каждый день.

На курсе Хусида он открылся по-новому. В Петрозаводске у нас была стипендия, было помещение, театр давал нам все необходимое. А здесь, в Пушкине, одна дорога занимала два часа, помещение зимой не отапливалось, мы работали у печек — «трамваек». Лев Борисович все время находился с нами в одинаковых условиях, его ничего не пугало, вообще.

Интерстудио — что это было?

По тем временам это было круто, хотя никто не отдавал себе в этом отчета.

Для Моховой этот филиал был неудобным аппендиксом: там какая-то экспериментальная ерунда, а здесь, в академии, русский психологический театр, традиции.

Хусид, безусловно, был новатором. Сегодня в спектаклях часто можно видеть что-то такое: видеопроекции, балет, симфонический оркестр — и все это существует вместе с драматическим действием. Сейчас это неудивительно, а тогда это было «особинкой».

В Интерстудио работали лучшие художники: Соболев, Севбо… Причем курс художников работал вместе с курсом актеров, в тесном взаимодействии и сотворчестве, это было здорово. Он собирал фестивали, делал эксперименты, приглашал классные коллективы. Когда никто не выезжал, студийцы Интерстудио объездили пол Европы…

Драматическое искусство не было сильной стороной Хусида и, когда к нам пришел Эренбург, все как-то само собой отсеялось, мы стали делать драматический театр. Но то, с чем нас успел познакомить Хусид, в какой-то мере осталось с нами тоже.

"Ю"

Я думаю иногда, почему нам выпала такая участь, кочевать? Может быть, чтобы мы оставались людьми?

С Эренбургом вы решили создать свой театр. Страшно было?

Мы не задумывались об этом. Сейчас бы задумались и было бы страшно, а тогда — нет. Мы были молодыми и цель была — состояться в профессии. Несколько лет работали бесплатно, таскали на себе реквизит в метро (наши вечные гробы и коляски), клеили афиши на запрещенных местах… Это не было чем-то особенным, каким-то подвигом, просто берешь и делаешь, пробуешь, рискуешь.

Несколько лет назад у тебя появилось новое увлечение — ты стала делать бутафорию и реквизит к спектаклю «История доктора Дулиттла», а потом и к другим работам. Это производственная необходимость или тебе это нравится?

Мне это нравится! Мои любимые магазины теперь — хозяйственный и строительный. В них я все время фантазирую, как можно использовать материалы, во что их превратить. Это опять к вопросу о рамках. Как-то я познакомилась с художником, который утверждал, что каждый человек умеет рисовать. Если тебе скажут нарисовать что-то конкретное, солонку, например, ты не нарисуешь, потому что точно знаешь ее формы и думаешь, что не сможешь передать их. А если тебе скажут нарисовать печаль, ты нарисуешь, потому что это абстрактное понятие, законов которого ты не знаешь; ты отпускаешь себя и рисуешь, как чувствуешь.

Нас держат границы. Бутафория для меня — снятие границ.

Когда мы делали морское дно для «Дулиттла», я понятия не имела, что там должно быть. Я просто брала фактуры — пленку, силикон, текстиль — и смотрела, как они движутся, как себя ведут, на что похожи. Проверяла их «методом действенного анализа».

В детстве я просила у мамы отдать меня в художественную или в музыкальную школу, но обе были платные и меня не отдали. А желание рисовать всегда было. Оно вылилось в то, что я умею вязать, вышивать и что-то делать руками. Я фантазирую, и что-то рождается. Однажды ко мне пришла девушка, которая заказала мне свадебное платье. А это же ответственность колоссальная! Свадьба бывает один раз в жизни. Показала мне рисунок, я освоила новый способ вязания «ирландское кружево» и первый раз в жизни связала свадебное платье!

Мы безграничны, наши способности безграничны, просто надо снимать запреты. Я думаю, что я много еще могу.

"На дне"

Тебе не надоедают старые роли, ведь ты играешь их по 10−15 и даже 20 лет?

В «Оркестре» мне всегда нравилась парализованная и я всегда ненавидела мадам Ортанс. Поэтому я всегда находилась с ней в полемике. И до сих пор в полемике. Каждый раз выхожу и играю как-то по-новому.

Мне не надоедает, я всегда в поисках, и в «Мадриде», который еще старше, так бывает еще чаще.

А вообще, хочу сказать, что я счастливый человек, потому что в НДТ я играю то, что хочу. Какой актер это может себе позволить?!

Ты испытывала когда-нибудь катарсис от роли?

Однажды я играла «Оркестр», и вдруг во время спектакля увидела себя со стороны; увидела, что я это не я, это чужое тело, которое делает что-то невероятное, а как оно это делает, я не знаю. Такая мистика. Или метафизика. Спектакль тогда достиг невероятных высот, но точно помню, что это делала не я.

Жизнь НДТ никогда не была легкой. Трудности подхлестывают или угнетают?

Если бы удручало, это давно бы закончилось. (смеется) Конечно, всегда хочется обустроенности. Но бывает так, что есть гримерки и душ, а театра нет. Я думаю иногда, почему нам выпала такая участь, кочевать? Может быть, чтобы мы оставались людьми?