Парадная площадь

Личность, обстоятельства, вкус свободы и Небольшой Драматический театр

Интервью с создателем и главным режиссером НДТ Львом Эренбургом

Беседовала Ирина Кириллова

Лев Эренбург и актёры спектакля «Братья Карамазовы», фото Владимира Филиппова

Вы открыли театр в конце 90-х?

Да.

Это была другая Россия?

Это была совсем другая Россия. И я думаю, что мне, конечно, повезло. Я думаю, что я бы никогда не стал тем, кем стал, до 90-х и после 90-х. Я так думаю. То есть, с одной стороны, в 90-е возникло много объективных трудностей. Стало казаться, что театр никому не нужен. Такое было. И было непонятно, как и про что ставить. Изменились обстоятельства. Если в способе моих учителей жил глубоко заложенный принцип «фиги в кармане», то «фига» в 90-е оказалась не нужна. Свобода. Надо было найти себя в этом.

Но, тем не менее, я думаю, что 90-е по итогу были благотворнее для театра.

Чем?

Свободой. Что с ней делать?

Но вы ведь человек советского времени?

Да.

Это значит, что вы – антисоветчик?

Но не радикальный. Но… антисоветчик, да.

Лев Эренбург на репетиции, фото Анастасии Паутовой

Что такое главный режиссер театра? Это программа? Стечение обстоятельств? Личная воля?

Вопрос распадается на два: что такое главный режиссер в идеале и что такое главный режиссер сегодня. В идеале главный режиссер определяет идеологию театра. Конечно, не в партийном смысле. Я имею в виду проблемную загрузку каждого спектакля и репертуара в целом. И еще все, что представляется необходимым для правильного роста труппы, репертуара. Главное – для правильного роста артистов как личностей.

Рост артистов как личностей – процесс бесконечный?

В идеале.

Тогда вторая часть вопроса: что такое главный режиссер театра сегодня?

Да ну! Я думаю, главный режиссер сегодня – это человек, достающий деньги, считающий конъюнктуру, выстраивающий «нужные» связи…

Менеджер?

Да, менеджер.

А менеджер и режиссер – взаимоисключающие понятия?

Да нет… Если бы я так думал, я бы отрицал существование… Леонардо да Винчи.

Но я думаю, что сочетание таких профессий – эксклюзивный талант. А в большинстве своем так не бывает. Я, конечно, по себе меряю. Но я точно знаю, что если бы, кроме художественного руководства, мне пришлось заниматься еще и администрированием (к которому я не очень готов), то ни на что бы не хватило ни сил, ни времени. То есть ни сил, ни времени не хватило бы для самого главного.

Актерский курс Льва Эренбурга, выпуск 1999 г.

Первые спектакли НДТ — «В Мадрид, в Мадрид», «Оркестр». Зарубежные пьесы попали «в тему», это был экстрим. Но они и сегодня в репертуаре НДТ. Вы сразу взяли верхнее «до», дали свой «задвиг» и высокую ноту?

Я ведь поставил Мадрид, когда мне было примерно 45 лет. И было ощущение, что скопилось много, чего хотелось выплеснуть. Поэтому в Мадриде всего в переизбытке. Сейчас мне кажется, что первые 40 (или больше) минут спектакля надо превратить в 15 и стало бы значительно лучше. Но тогда – было много чего невысказанного за 45 лет. И поэтому хотелось вместить все в Мадрид: и еще не поставленного Чехова, и так далее, и так далее.

А вот кажется, что эти спектакли – как расчистка или даже «зачистка» территории. Очень жестко, местами смешно, местами страшновато, местами трагично. Пустая сцена, черный кабинет, все на актерских нервах, на жилах… Вы не боитесь черного цвета?

Ну, тогда мне казалось, что не боюсь. И потом, все равно художника не было…

За «Мадридом» и «Оркестром» возникли Горький и Чехов: «На дне» и «Три сестры». Русская классика начала прошлого века отразила следующий этап театра. Звучит банально, но так? И ведь очень разные авторы, а ваши спектакли сильно связаны.

Ну… спектакли связаны, потому что они связаны со мной. Режиссер в какой-то мере (что бы ни ставил) поет одну песню. Хотя в моих ощущениях мой Горький и мой Чехов очень разные. «На дне» и «Три сестры» в моем театре (я ставил еще «Вассу Железнову» в МХТ, но это совсем другая тема) – очень разные и по жанру, и по эмоциональному заряду, и по идеологии. Сравнительный анализ мне сейчас проводить не хотелось бы. Это всегда сложно. Поставил – высказался. А слова, которые потом я стараюсь найти, все равно не вбирают весь тот чувственный слой, который, как я думаю, есть в спектакле.

Лев Эренбург со студентами своей режиссерской мастерской, фото Анастасии Паутовой

«Вишневый сад» и «Братья Карамазовы» вы поставили уже за пределами нулевых. Это дипломные спектакли с молодым курсом студентов. Потом вы включили их в репертуар театра…

Да, адаптировал к труппе.

В спектакле заняты разные поколения. И на драматургию спектакля это «ложится». Что вы думаете о конфликте поколений?

Я не думаю, что есть конфликт. Они такие же, как мы. Да, другие обстоятельства. Да, обстоятельства требуют, диктуют приспособления. Они подкованы лучше. Они умеют доставать информацию. А вот увязывать причины и следствия они, пожалуй, умеют хуже, чем мы. Они – другие, но такие же. Баланс такой же внутри.

Значит ли это, что в вашей труппе работают люди одного замеса?

В смысле отношения к профессии – да. В смысле методологии – да. А в остальном… как диктовать замес? Все разные. Так было всегда.

В конце вашей последней завершенной работы – в спектакле «Вишневый сад» двери падают. Там темно, молния. Там, за дверьми — ад?

Я так далеко не заглядываю – что там точно, не знаю. Ну, какое-то небытие. Мало ли, вообще, что в голове умирающего человека. Если о Фирсе. Но дело в другом. Я думал про длинный парадокс. Приехала Раневская, приехала к единственным, любимым. Приехала. Погубила всех. Всех. И сама уехала погибать. Вот мой длинный, многоступенчатый парадокс.

Про вас часто спрашивают: почему у него в спектаклях так много пьют?

Там не только пьют. Там на квадратном сантиметре пьесы столько блудят, занимаются кровосмешением, убивают близких… Как в «Гамлете»… эка невидаль – пьют.

Вы часто говорите о школе, об учителях. Ваша школа – товстоноговская. Но вот ведь вы – НеБДТ. Как минимум — школа в новых реалиях. Что дала вам школа?

Все. Все ключи, которыми я пользуюсь. Когда я говорю о школе, я имею в виду большое количество привитых мне профессиональных технических навыков. Это техника анализа. Это техника театрального существования.

Техника самоценна? Правильно ли понять вас так: если вы хорошо обучили студентов, то они способны работать с любым режиссером и с любой идеологией.

Нет. Я так не скажу. Мои артисты не могут с любым режиссером. Могут совсем не с любым. И не хотелось бы давать их любому…

Четырех лет учебы хватает для обучения артиста?

Мало. Я за то, чтобы актеры учились, как режиссеры, пять лет.

У вас сейчас в РГИСИ режиссерский курс. Вы – большой мастер. Можете ли ответить на вопрос: что такое режиссура?

Нет, не берусь вот так «вообще» ответить, что это такое. Другое дело – что это такое для меня? Отвечаю: выждать, спровоцировать живой актерский процесс, оформить его в рамках единой идеологии спектакля и придать ему относительно законченную форму. Потому что спектакль после выпуска каким-то образом подрастаем сам.

Главные проблемы в воспитании режиссера?

Их много. Очень много. Слишком много, чтобы определить главные. Есть, наверное, центральная: как обучать, насколько жестко и чтобы не примять крылышки. Личность должна быть, нужен угол зрения. И «угол» должен быть своим, интересным, неординарным. Я ярлыков не вешаю. Какие они – покажет театр в ближайшие 50-60 лет.

Я отчисляю, если в моих ощущениях человек точно не за свое дело взялся. А если человек показывает рвение, да еще и некую расположенность, то он учится. В нашем деле «не могу» – то же самое, что «не хочу» и наоборот: не хочу, значит, не могу. Учу только ремеслу, а ориентировать пытаюсь на искусство. Иногда эти две позиции вступают в противоречие, и это тоже проблема.

А нет в ваших ощущениях театра как аномалии?..

Только в том смысле, что любая творческая деятельность, и режиссура, отличается от любой другой количеством прямо исключающих друг друга качеств, собранных в пределах одного организма. Надо быть очень рациональным (с одной стороны) и надо быть очень пылким (с другой стороны), надо быть на площадке и в зале одновременно… Очень двойственная профессия. Впрочем, как и актерская.

Может режиссер совсем не быть актером?

Нет. С моей точки зрения он должен иметь достаточно сильную актерскую природу. Должен всегда уметь «впрыгнуть» и «выпрыгнуть» из роли. И глянуть на происходящее со стороны.

Лев Эренбург, фото Анастасии Паутовой

Вы живете на проспекте Кима, не в центре Петербурга. Правда ли, что не среди других, а сами по себе?

Мы живем своей обособленной жизнью? Да, пожалуй.

Это создает трудности?

И трудности, и радости. Палка о двух концах, как и все…

Как вы думаете, в чем самое большое достижение НДТ?

Самое большое достижение – то, что мы выжили. Я, в отличие от артистов и к счастью для них, всегда чувствовал, что мы на грани. Они тоже понимали это, но, наверное, так остро не чувствовали. Потому что они моложе и потому что, в конце концов, не их это дело. Но мы выжили и празднуем юбилей.

Вы задумали шекспировский спектакль — «Король Лир». Ваш Лир имеет возраст?

Да. Ему за сорок. Столько же, сколько артисту. Если бы ему было восемьдесят, казалось бы понятнее, почему он отдает власть.

А он отдает власть? Не королевство – именно власть?

Да.

Может быть, это утопия? Никто не отдает, а он отдает?

Отдает. Отдает.

С чем остается?

Он думает, с любовью…

Вы верите в судьбу?

Не очень.

То есть: не да – не нет. Но если «да»?

Если «да»… если я вас правильно понял и вы хотите спросить, как она ко мне? Хорошо.

Если «нет»?

Если «нет» – то значит, благостно сошлось что-то где-то и мои усилия.

В ваши усилия верится больше, чем в судьбу?

Пожалуй.

Лев Эренбург, фото Д.Давыдова

Фотоматериалы из архива театра

Дата публикации: 24 сентября 2019 г.